Возвращение блудного сына

В МИРЕ НАУКИ

Учеными установлено, что пределом скорости, какую может достигнуть человек, будет скорость 500 верст в час.

При скорости больше, чем 500 верст в час, в организме происходят губительные изменения и сдвиги, ведущие к немедленной смерти.

Следовательно, достижение скорости свыше 500 верст в час невозможно не только по техническим, но и медицинским причинам.

А ГДЕ КУЛЬТУРА?

На скамейке в театральном саду молодежь. В нарядах — отважная независимость: сапоги и валяные галоши в сочетании с женской ножкой с французским каблуком… Нужно полагать — второступенцы.

Ведут беседу:

— Миша… пфу-пфу… я тебя… фу-пфу… сегодня… фу-фу… ночью… пфу… видела во сне.

— Го… пфу… я счастлив.

— Эй ты, кудрястый, семя есть?

И брюнетистая отроковица страстно хлопает по оттопыренному карману обладателя «семя» и шевелюры.

Круговое угощение. Компания в припадке коллективного творчества споро лузгает семечки. Шелуха летит по сторонам, застилая густой пеленой дорожки, траву и прохожих.

Дикари! Свое собственное благополучие загаживают, замусоривая общественные места.

Арнольд

С утра Семен вразвалочку, попыхивая стрельнутой папироской, отправился шататься по губрозыску. С видом благодушным и расслабленным. От него отмахивались, даже выгоняли, но он снова втирался в кабинеты и все рассказывал сюжет какого-то нудного водевиля. «О Карабосса!» — кричал Семен. Он был счастлив и не понимал, почему товарищи его занимаются всякими неинтересными делами, вместо того чтобы ликовать вместе с ним. Он забыл, что еще вчера сам был таким. Помнит ли удачник прошлые горести!.. Кашин опьянел от тайного посула, данного ему Лебедяевой. Посула немаленького: в случае удачи это давало самого Черкиза, Семен всячески оттягивал миг наивысшего своего торжества-доклад Войнарскому — и, расхристанный и сияющий, отправился в конце концов перевести торжествующий дух во двор губрозыска. Во дворе, под останками окончательно разломанного локомобиля, мирно сидел и грыз сухарь нищий Бабин, а на самом солнцепеке шлепал губами, распластавшись на пузе, дурак Терешка. Семен подошел, опустился рядом. Нищий, не обратив внимания, продолжал свой разговор:

— Блажен муж, а блажен муж, — тянул Бабин, отрываясь от сухаря, — подь ты к лешему. Обособился, окопался возля какой-то железяки, в душаку твою мать. Теперь и справная железяка не завсегда человека кормит. Шел бы, к придмеру, в церкву, право, блажен муж. И сытый, и пьяный. Вот хоть бы как я…

— Яма! — гукал Тереша, поддерживая разговор.

— Эхх! — вздыхал нищий. — Беда мне с тобой. Сколь я тебя кормлю, и никакого с тобой проку. И забрался-то в узилище, окаянная башка! Ходи сюда, яко тать, больно мне это надо. Жди, покуда обоих не заарестуют.

— Бда-ады! — соглашался дурак.

Нищий сунул в кошель остаток сухаря, потянулся и заелозил деревяшкой по земле, подымаясь. Агенту сказал с сожалением:

— Вы хочь бы его на довольствие взяли, бестолкового углана. Только ведь подле меня кормится, блаженный. Глядите, помрет, когда уйду, — грех на душу запишете.

— Что, уходить собрался?

— Хочь подлинно пока не решил, а уйду, чувствую. Чижало мне на одном месте. Я ведь странник, паря. Раньше, бывалоча, как зима — к монастырям жмусь, а летось — то в бурлаки, то просто бродяжу. Счас чижало, конешно. — Он похлопал себя по культе.

— Это раньше, я слыхал, калики перехожие бродили, все правду искали. А ты-то куда, зачем пойдешь?

— Правда что, — уклонился от ответа нищий. — Я свою правду завсегда найду. Народишко интересный попадается, вот что занятно. Может, не только это, ну страдаю на одном месте, спасу нет. Так вы глядите — помрет без меня парнишко. И чего он сюда присосался, глупой?

— Наверно, к защите клонится. Чует, что уж здесь-то его никто не обидит, — объяснил Семен. — Так он ничего, дисциплинированный.

— Это ты верно, пожалуй, насчет защиты. Он хоть и дурак дураком, а власть нюхом распознал. Знает, что здесь хоть бить не станут. А все ж таки кормили бы маленько.

— Ему начхоз кашу таскает, если от задержанных остается.