Возвращение блудного сына

Николай пошел на биржу, сунул в окошко демобилизационные бумаги: вот, принимайте! Отказали. Однако он, привыкший к строгому порядку, поднажал: «Не положено, товарищи, законы нарушать. Я демобилизованный, вы понимать должны». Развели руками: «Если бы к этим законам еще и работу придумывали, а так — жалуйтесь, ваше право».

С той поры он каждый день приходил на биржу и отмечался в очереди. Она двигалась, конечно, но медленно, незаметно почти. И однажды он подумал: как-то бы по-другому это дело закончить! Решение пришло сразу же: увидав в одном из окошек биржи кудрявую барышню, он почувствовал себя парнем видным и ухватистым и затеял хитрость. Весь день и вечер шатался по городу и нашел-таки старушку, у которой громоздилось на дворе два воза неразделанных дров. Пилил их лучковой пилой, колол целых четыре дня, а когда хозяйка рассчитала (надула, старая!), пошел и первым делом купил кулек конфет «утиные носики», пристроился с ними у окошечка и завел с барышней тонкий и значительный разговор.

Совбарышня конфеты приняла с удовольствием, но проводить не позволила; правда, томно бормотнула на прощание, чтобы оставил заявление — она завтра сходит к начальству, попытает счастья. На другой день он, с утра заявившись на биржу, прошествовал прямо к ее окошечку и уверенно поздоровался. Девушка отложила зеркальце, скользнула по Малахову безразличным взглядом. Он растерялся сначала, но, решив, что имеет дело с женским тактическим приемом, широко улыбнулся и спросил:

— Ну, как там с начальством? Ходила, нет?

— Вам чего, товарищ? — обиженно фыркнула барышня. — Ведь ясно же написано: работы нет. Ходят, ходят…

— Да вы меня разве забыли? — Николай похолодел. — Я вам заявление вчера оставлял.

— Как фамилия? — Порылась в бумагах. — Нет вашего заявления, не знаю!

— А… где же оно тогда? — растерялся Малахов.

— Затрудняюсь сказать. Наверно, его мыши с квасом съели! — Она расхохоталась лиловым, под Мэри Пикфорд, ртом и захлопнула окошко.

Николай отошел, сжимая кулаки.

Ночевал он в пойме реки, в компании бродяг, выползших на берег с наступлением весны. Держался в стороне от них, живущих подаянием, кражами, а то и делами покрупнее, хотя, если угощали, не отказывался. Когда стали выгонять лошадей на траву, он пробрался как-то к табуну и надергал волосьев из конских хвостов, сплел леску и стал удить рыбу. Ее много было в тот год — крупной, голодной. К ночи шел к одному из горевших на берегу костров, пек рыбу, ел сам, угощал случайных знакомых. Спал у костра, завернувшись в шинель. Удил вечером; днем сидел на бирже, ждал работы. Однако долго такой жизнью не протянешь: стал слабеть, начали вянуть мышцы; организм нуждался в мясной пище, и однажды Николай на рынке продал за бесценок шинель. В чайной тут же, на рынке, взял тарелку щей и две порции легкого. Он словно опьянел после еды: стало жарко, клонило в сон, и Малахов, выйдя на улицу, долго стоял, блаженно улыбаясь, привалившись к косяку. Может быть, он и задремал тогда; во всяком случае, он словно очнулся, услыхав совсем рядом: «Браток! Чего стоишь? Помогай! Грабят, не видишь, что ли?»

Николай огляделся: возле угла чайной два молодца заворачивали руки усатому мужчине. Тот отбивался ногами, хрипел, но они молча делали свое дело. «Что же такое, батюшки?» — подумал Малахов. Главное — никого на базаре это, по-видимому, не задевало, как будто так и надо было. Пробовали поодаль гармошку, и драный мужик отплясывал в круге; вертелись и дрыгались куклы на деревянном колесе у безногого инвалида; кричали спекулянты, и, перекрывая всю эту звуковую мешанину, орал скороговоркой граммофон возле маленького балагана: «Нем-ножко лысоватый, но это ничего!..»

«Ну и ну, — удивился Николай, моментом уловив всю эту картину. — Хоть убей человека на глазах — никто и не сморгнет».

Он быстро, в три шага, подскочил к месту, — где топтались трое, и ударил сзади, под коленку, парня, гнувшего к лопаткам кисть усатого. Тот выпустил руку, упал на землю, подрубленный. Тогда Николай, вывернувшись снизу, ахнул по скуле другого — и этот повалился. Усатый рванулся, смешался с толпой. Малахов побежал было за ним, но быстро потерял из виду. Выбрался с толкучки, огляделся: никого нет! — и пошел вниз, к реке…

Он вздрогнул, услыхав из-за калитки ближайшего дома, когда проходил мимо, негромкое:

— Иди сюда!

Калитка приоткрылась немного, и Николай вошел во двор. Усатый дернул задвижку. Он стоял, привалившись к столбу, — лицо серое, измученное, — и курил. Посмотрел в глаза — коротко, будто ножом полоснул.

— Кто такой?

— А ты кто такой? — обиделся Малахов.

— Я человек прохожий, обшит кожей. — Усатый сгреб в кулак его гимнастерку на груди, приблизился вплотную. — Говори!

Выслушал его напряженно, внимательно, переспрашивал иногда. Под конец сказал:

— Безработный, значит? Любопытно… Ну, мне пора. Авось еще свидимся. За мной выходи минут через пять, не раньше. Если увижу, что следишь, — пришью сразу. А ловко ты их… в душу мать! — улыбнулся, пыхнул золотым зубом.