Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Мне что-то не улыбалось. Свернули на бульвары. Здесь было просторнее и тише. Ловец тем плелся позади и сам имел достаточно изловленный вид. Очевидно, он был не прочь передохнуть на одной из скамей. Но я шагал твердо и не оборачиваясь. Мы прошли мимо скамьи, нас познакомившей. В конце бульвара – вдруг – плотное недвижное кольцо из людей; плечи к плечам, шеи вытянуты, и все лицами внутрь круга. Подошли и мы: музыка. Острый асик смычка, вверх-вниз, и за ним чахлые и с присвистом, но упрямо сцепляющиеся в мелодию звуки. Я оглядел круг из людей; потом обернулся к спутнику: он стоял, устало прислонясь к дереву, и тоже слушал; лицо его было внимательно и гордо, а рот, как у замечтавшихся детей, чуть раскрыт.

– Идем.

Мы бросили свои копейки и, пересекши площадь, отшагали Никитский бульвар. У кривой перспективы Арбата мы остановились; я искал последних, росстанных слов.

– Боюсь называть это «благодарность», но поверьте… – начал я, но он – привычно недослушивая – перебил:

– Вот и этот Арбат. У меня всегда по ассоциации: Арбат – Арабатская стрела. Такая же выгнутая, узкая, только сквозь сотню верст. И знаете – можно б рассказ: лето; курортные поезда битком; «Вы куда?» – «А вы?»; и среди всех пассажир: не отвечает и не спрашивает; ни корзин, ни чемоданов – только легкий рюкзак и палка; пересадка на боковую линию – Алексеевка–Геническ; сперва малолюдие – почти пустая гусеница вагонов, потом крохотный гнилой городишко. Но пассажир надел на плечи мешок и, бросив монету лодочнику, переправившему его через пролив к оконечине косы, начинает свою стоверстную прогулку вдоль косы. Ее, пожалуй, назвали бы странной, но тех, кто называет, здесь нет: лезвие Арабата абсолютно безлюдно, ноги и палка встречают только песок и гальку, справа и слева – гнилые моря, сверху – сожженное солнцем небо, а впереди – узкая мертвая бесконечная полоса, уводящая вперед и вперед. Да, в сущности, во всем мире ведь только и есть что… но вы торопитесь, а я болтаю. И так уж украл… чужой день.

Я взял его руку, и мы долго – глазами в глаза – не разжимали ладоней. Он понял:

– Значит, никакой надежды?

– Никакой.

Я успел сделать не более десятка шагов, как меня – сквозь шум и гомон площади – нагнал его голос:

– А все-таки!

Я обернулся.

Он стоял у тротуарного ранта, спокойно и ясно улыбаясь, и уже не мне, а куда-то в разбег звездою разомкнувшихся улиц повторил:

– И все-таки.

Это и были наши последние, росстанные слова.

4

Придя домой, я тотчас же вытянулся на кушетке. Но мысли продолжали шагать во мне. Лишь к полуночи черная закладка сна легла меж дня и дня.

И только утром, впустив солнце, дожидавшееся за задернутыми занавесками, – я вспомнил о моей неметафорической, запрятанной в ящик стола книжной закладке. Надо было, не оттягивая дальше, заняться и ее судьбой.

Прежде всего я достал стопку бумаги, потом приоткрыл ящик стола: закладка лежала у желтого его дна, как и в прошлую встречу, жеманно расправив свой шлейф из блеклого шелка, с выражением иронически выжидательным, въигленным в ее узор. Я улыбнулся ей и еще раз задвинул ящик: теперь уже надолго.

Три рабочих дня ушло на запись: я писал вот это, с зеркальной точностью отражая две встречи и прогоняя прочь все не его слова, безжалостно вычеркивая всех этих попутчиков, пробовавших было присказаться к рассказу и досочиниться к правде.

Когда тетрадь была готова, я снова открыл дверь тюрьмы моей голубошелковой одинокой закладке: и мы снова начали наши странствия от строк к строкам внутри тетради. Закладке часто приходилось дожидаться меня, как и в те, отдуманные, годы, то у той, то у другой темы; мы размышляли и грезили, препинались нет о нет, свершая медленный, с роздыхами, путь – со ступени на ступень, с абзаца на абзац, вслед образам, завязям смыслов, экспозициям и концовкам ловца тем; помню, однажды чуть ли не полночи мы провели над коротким, в десяток букв: «И все-таки…»

Конечно, помещение у моей старой закладки – пока что – тесное и убогое, но что делать! – все мы живем сплющенно, все мы – на стянутых квадратурах, и в тесноте, и в обиде. Лучше хоть какой-нибудь угол, чем сейчасная длинная, голая литературная панель. Ну вот, кажется, и все. Да, чуть не забыл: надо бы поверх тетради – как водится – визитную карточку с именем жилицы: КНИЖНАЯ ЗАКЛАДКА.

1927

В зрачке

1

Любовь у людей пуганая и с зажмурью: ныряет в сумерки, шмыгает по темным углам, шушукает, прячется за занавески и тушит свет.

Я не ревную к солнцу. Пусть его заглядывает – лишь бы вместе со мной под отщелкивающиеся кнопки. Пусть подсматривает сквозь окна. Меня это не смущает.