Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Тогда хозяин пробует завязать общий разговор. «Скажите, – обращается он к соседу, – сколько дней до тепла осталось?» – «Месяца два-три», – бросает сосед, уткнувшись носом в морковный пар. «Э, батенька, – вспыхивает нежданно человек, променявший оперу на поминки, – что вы месяцами швыряетесь: два-три. Смешно вспомнить, но ведь в те годы – действительно – до одного дня высчитывали. Гипотезу этакую рабочую построишь, что вот, мол, первого марта объявится, произойдет весна – вся и сразу. Цифру к цифре в затылок и отчеркиваешь каждое утро: пятьдесят три – до весны, пятьдесят два – до красной, пятьдесят один – до жданной-желанной. А вы вдруг: два-три. Да мы, малой пачкой человеческой, на Спиридона-Солнцеворота вот этим самым морковным суслом чокались и пьяны были от одной мысли, что вот повернулось оно, солнце, на орбите и на нас идет. А вы: два-три».

И разговор, точно его ложечкой в стакане разболтало, кружит от рта ко рту все быстрее и быстрее. Пустые кружки тянутся к чайнику. Кто-то в пылу спора проглотил свой хлебный кирпичик и пробует выкашлять застрявшую в горле соломину.

«Нет, вы помните, – кричит человек, забывший тепло одеться, – помните, как мы в декабрьскую стужу, шапкой покрывшись (пальто ведь и в комнате не раздеваешь), по сугробному снегу – только от него и от звезд свету – ходили слушать того лектора… как его, бишь, забыл, после от тифа помер. Ходит это он, бедняга, от стены к стене, как волк в загородке, – и о космосе, революции, восстании новых проблем, кризисах жизни, искусства, – и чуть примолкнет, сейчас ртом под кашне – тепла глотнуть. А в воздухе стынь и теней колыханье (как вот здесь). Мы ж сидим – часами, плечи к плечам, и тысячью глаз вслед за ним – от стены к стене, от стены к стене. Ноги затекут, подошв, кажется, от пола не оторвать, а ни шелоху, ни шепота. Тишь». – «Я тоже бывал на чтениях, – раздумчиво заканчивает хозяин, – однажды он нам говорил, что до революции мы из-за вещей мира не видели, в трех дедовских креслах заблудились; нам чистая выгода, учил он, отдать все вещи – от интеллигибельных до комнатных (пусть их грузят на телеги, до голых стен, отдайте и стены, и кровлю напрочь) – все вещи в обмен на величайшую из вещей: мир».

Гости начинают прощаться. Все тепло и благодарно жмут руку хозяину. Уже по пути через гулкие пустые комнаты человек, отдавший билет, признается кому-то из спутников: «А я ведь тоже тогда читал лекции – политрукам». – «О чем?» – «О древнегреческих вазах».

Хозяева остаются одни. Железная печка погасила угли и торопливо стынет. Резким движением захлопнутой двери с коптилки сорвало огонь. Двое сидят плечом к плечу, не зажигая света. В стекла дребезжит и полыхает город. Они не слышат. «Подыши мне еще раз на пальцы… как тогда». – «А ты скажешь: хорошо?» – «Да». И он к маленьким ладоням – сначала дыханием, потом губами. Слова так удобно прятать внутрь нежных, благоуханных, покорных ладошек – и человек: «А ведь тут за дверью пустая комната; и за ней – пустая и темная; и если дальше – темные и пустые; и за ними; и будешь идти и идти и не…» Марра чувствует: на пальцах у нее, вместе с дыханием и словами, какие-то колючие теплые капли. И тут – в концовке – я хочу показать, что даже эти вот в – ноготок – росток, безобидные инсепарабли, обочинные люди, которым революцией только бахрому пооборвало, – и те, и те не умеют не понять…

И вдруг что-то, пролязгав и просверкав в трех шагах впереди, перегородило нам путь и, звякнув, стало: трамвай. Через секунду опять звонок, дрогнувшие колеса, и перед глазами в опростанном воздухе – сквозь сумерки – под тремя алыми огнями: «Остановка по требованию». Поймав мой спрашивающий взгляд, ловец тем отрицательно покачал головой:

– Нет, не то. И может быть, никакого «то» здесь и не придумать. Перечеркиваю: под черту и к чёрту.

Я даже оглянулся: у меня было нелепое, но ясное ощущение, будто тема там, позади, на рельсах, перерезанная надвое колесами.

Город быстро надвигался навстречу шагам. Жужжали и ухали автомобили, вертелись спицы, цокали подковы, и по улице – вдоль, вкось и поперек – шли люди. Спутник с беспокойством заглянул мне в лицо: не только глаза, даже встопорщившаяся обтерханная борода его имела извиняющийся и искательный вид (казалось, он просил прощения за неосторожно причиненную грусть). И, почти выпрашивая улыбку, он сказал:

– У меня есть знакомый, из бывших философов, так тот при встрече всегда: «Вот жизнь – и миросозерцнуть некогда».