Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем

Прошло четырнадцать месяцев, придвигающих и нас к концу. Я таки встретил его, Влоба. Три недели тому. И знаете, я так перестал верить в помощь случая, что не сразу признал продавца метафизических систем. Да и трудно было в тощей, запрятанной в тряпье фигуре угадать прежнего Влоба. Только знакомый шарф, концы которого, как крылья птицы, бились в колючем октябрьском ветре, остановили мое внимание и шаг. Но Влоб, не заметивший меня, быстро шел своей дорогой. Я бросился вслед. Сначала я видел только его узкую спину. Затем, услыхав, вероятно, стук нагоняющих его подошв, он оглянулся, отдернул взгляд и тотчас же резко наддал шагу. Я тоже. Влоб свернул в переулок. Я вслед. Ему, в его одежде из дырьев и шарфа, было легче идти, чем мне в тяжелой шубе, но я из тех, кто обедает каждый день, – и это давало мне преимущество. Набирая последние метры, я видел, что шаг его затухает, что раз или два он покачнулся, что еще десяток-другой толкающих ноги усилий – и он станет, как истративший свой завод часы, и я шел, расталкивая встречных. Иные из них останавливались: со стороны это, вероятно, было похоже на преследование карманщика собственником потревоженных карманов. Постовой милиционер в некоторой нерешительности поднял свисток ко рту. Двое или трое бросились Влобу наперерез. Но тот уже не мог дальше: он стоял ладонью в кирпичи стены, с мокрым от пота лицом, странно оскалившимся мне навстречу. Частый пар наших дыханий пересекся в луче фонаря.

– Что вам надо? Я не должен вам ни пса. Оставьте меня!

Голос, прерываемый вспрыгами сердца, был лающим и сиплым; сам он, ощетиненный, в встопорщенных ветром лохмотьях, на мгновение бросил мне в мозг ассоциацию о Лже. Но не было времени заниматься ассоциированием. Круг из зевак готов был замкнуться. Я крикнул извозчика. Влоб, очевидно, предпочитал прижатую к лопаткам стенку. Я с трудом оторвал его от мерзлых кирпичей и втолкнул под одернутый извозчиком полог – и пара полозьев помогла нам выскользнуть из уличной нелепицы. Через десять минут я размораживал Влоба чаем, вскипяченным на примусе, и электрической грелкой, пододвинутой к его жухло-желтым, с прорванными носами, отметанным штиблетам. Дверь моего кабинета была плотно прикрыта. Влоб глотал кипяток и ломал красными, раззябшими пальцами куски хлеба. Не размерзались только слова, пауза к паузе, как кирпичи, срастающиеся в стенку. Наконец я решил попытаться.

– Дорогой Влоб, – сказал я, заглядывая не без волнения в его запавшие, будто вдавленные в мозг, глаза, – молчание, в конце концов, неплохой ответ на вопрос об одном человеке, служащем в прислугах у слова, то есть литературы. Но я убежден, что вы, именно вы, и только вы, можете предложить мне и нечто большее, чем молчание или даже… философская система. Я прошу вас, вы единственный, у кого мне не стыдно просить: помогите мне в одном трудном умозаключении, и…

Глаза гостя отдернулись в сторону.

– А помог ли кто мне в моем заключении? Без «умо», понятно? Или вы думаете, что оно было легким? Что четыре закона мышления плюс четыре сомкнутых стены с решеткой – это мало?

На этот раз пауза затянулась по моей вине. Наконец не без усилия я собрал горсть слов, чтобы бросить их через молчание:

– Я хотел только помочь вам помочь мне. Вы это уже сделали однажды. Но раз вы говорите через все ваши восемь стен, раз я вам по той или иной причине несимпатичен…

Влоб, с терпеливой иронией следивший за моей, в порядке отступающей – из фразы в фразу – просьбой, вдруг начал преследование:

– «Несимпатичен»? О, это б устроило нас обоих. Но в том-то и дело, что вы мне симпатичны, поймите, чрезвычайно сим-па-тич-ны

, что меня и отталкивает.

– Раньше вы шутили иначе, Влоб.

– Да. Но теперь я вообще не занимаюсь шутками. Мягкий юмор, добрая улыбка, приклеенная к лицу, – это стиль симпатичных людей. Я же твердо решил порвать – раз навсегда – эту позорную интрижку с симпатичностью, доброжелательностью, гуманностью и прочей мякотью. Встреча с так называемым добрым человеком меня компрометирует. Ясно?

– Признаться, не совсем. Что вам сделали?..