Возвращение на родину

— Ну да, влюбилась, бедняжка, что делать, сердцу не прикажешь. Все-то мы так. А он, что про него не говори, а все ж таки он и гостиницу содержит, и пустоши порядочный кусок распахал, и сборщики вереска на него работают, и обхожденье у него, как у джентльмена. Да и что уж теперь-то — сделано, так сделано, назад не воротишь.

— Не воротишь, — подтвердила миссис Ибрайт. — А, вот и проселок. Теперь идти будет легче.

Больше они не говорили о замужестве Томазин и вскоре дошли до того места, где от проселка отделялась узкая тропа и где им предстояло расстаться. Олли на прощанье попросила свою спутницу напомнить Уайлдиву, что он обещал прислать ее больному мужу бутылку вина по случаю своей свадьбы, да так и не прислал, и повернула налево к своему дому, скрытому за отрогом холма, а миссис Ибрайт пошла проселком, который немного подальше впадал в большую дорогу возле гостиницы «Молчаливая женщина». Туда она и держала путь, рассчитывая найти там свою племянницу, уже вернувшуюся с мужем из Энглбери после венчанья.

Сперва она прошла мимо «Пашни Уайлдива» — так местные жители называли участок земли, некогда отвоеванный у вереска и ценой многолетних усилий подготовленный для посева. Тот, кто первый возымел эту идею, умер от непосильных трудов по расчистке, его преемник разорился на удобрения. Уайлдив пришел следом за ними, как Америго Веспуччи, и снискал славу, по праву принадлежащую тем, кто трудился здесь до него.

Когда миссис Ибрайт поравнялась с гостиницей и хотела уже войти, она вдруг заметила впереди на дороге — ярдов за двести — пару лошадей, фургон и шагающего рядом человека с фонарем в руке. Они двигались ей навстречу, и нетрудно было догадаться, что это и есть тот охряник, который ее разыскивал. Тогда, вместо того чтобы свернуть к гостинице, она пошла дальше по дороге.

Фургон приблизился, и человек с фонарем прошел бы мимо, не обратив на нее внимания, но она повернулась к нему и сказала:

— Не вы ли это недавно про меня спрашивали? Я миссис Ибрайт из Блумс-Энда.

Охряник вздрогнул и поднял палец. Он остановил лошадей и жестом показал, что просит ее отойти с ним в сторонку, что она и сделала, несколько удивленная.

— Вы, наверное, меня не знаете, мэм? — сказал он.

— Не знаю, — сказала она. — Ах нет, знаю! Вы молодой Венн — ваш отец держал где-то здесь молочную ферму?

— Да. А я немножко знаю вашу племянницу — мисс Тамзин. У меня есть для вас дурные вести.

— О ней?.. Но ведь она, как я понимаю, сейчас у себя дома с мужем? Они рассчитывали к вечеру вернуться — вон туда, в гостиницу?

— Там ее нет.

— Почему вы знаете?

— Потому что она здесь. В моем фургоне, — добавил он с запинкой.

— Господи! Какая еще новая беда стряслась? — проговорила миссис Ибрайт, закрывая глаза рукой.

— Не могу вам в точности объяснить, мэм. Знаю только, что когда я утром ехал по дороге — этак с милю от Энглбери, — слышу вдруг, бежит кто-то за мной, стукотит каблучками, как лань копытцами. Оглянулся — а это она, как смерть бледная. «Ах, говорит, Диггори Венн! Я так и думала, что это ты. Ты мне поможешь? У меня горе».

— Откуда она знает ваше имя? — недоверчиво спросила миссис Ибрайт.

— Да мы еще раньше встречались, когда я мальчишкой у отца жил, после-то я взялся за это ремесло и уехал. Ну, она попросила ее подвезти — и вдруг упала без чувств. Я ее поднял и уложил в фургоне, там она и сейчас. Очень плакала, но ничего не сказала, только — что сегодня утром должна была венчаться. Я ее уговаривал поесть, да она не могла и под конец уснула.

— Я хочу сейчас же ее видеть, — воскликнула миссис Ибрайт, устремляясь к фургону.

Охряник поспешил вперед с фонарем и, войдя первым, помог миссис Ибрайт подняться. Сквозь растворенную дверцу она увидела в дальнем конце фургона импровизированное ложе, вокруг которого было развешено все, что в хозяйстве охряника могло служить занавесью, — очевидно, для того, чтобы предохранить от соприкосновения с краской. На узенькой койке лежала девушка, укрытая плащом. Она спала. Свет от фонаря упал на ее лицо.

Светлое, милое лицо — кроткое лицо деревенской девушки — покоилось в гнездышке из вьющихся каштановых волос. Не красавица в обычном смысле слова, но и не просто хорошенькая, она была где-то на полпути между той и другой. И хотя глаза ее были закрыты, легко было себе представить, как они просияют, открывшись, и станут средоточием всех разбросанных кругом отблесков. Основным тоном лица была радостная надежда, но сейчас поверх этой основы, как некое чужеродное вещество, лежал налет тревоги и печали. Печаль была столь недавней, что не успела отнять у этого лица юную свежесть и пока лишь облагораживала то, что в дальнейшем могла уничтожить. Алость губ не успела поблекнуть, наоборот, казалась еще ярче от отсутствия обычно соседствующего с ней, но менее прочного румянца щек. Временами губы ее приоткрывались с тихим ропотом невнятных слов. В ее прелести было что-то родственное мадригалу, — казалось, представать людям она должна всегда в ореоле рифм и гармонии.