Возвращение Остапа Крымова

Так уж вышло, что в Харькове, для такого большого города, крайне мало настоящих достопримечательностей. Случайно забредшего уважаемого иностранца можно за двадцать минут галопом провести по двум-трем заслуживающим внимания объектам архитектуры и культуры, находящимся в районе центральной улицы города — Сумской. Начиная от невезучей Благовещенской церкви, через площадь Конституции с импровизированной художественной выставкой, мимо сомнительной архитектурной ценности Струи, служащей визиткой города, вдоль громады Оперного театра и далее сквозь монументальную площадь Свободы до Мемориала, — вся эта тонкая ниточка краеведческой гордости харьковчан простирается всего на восемь километров длиной и сорок метров шириной. Зато по всей огромной территории города — от Основы до Салтовки, от ХТЗ до Павлова Поля — сплошняком раскидана главная достопримечательность этих краев. Это — женщины.

Такого обилия симпатичных, милых, сексуальных, эффектных, красивых и невыносимо красивых женщин, как магнит притягивающих внимание мужчин, обладающих зрением и хотя бы одним единственным мужским гормоном, не встретишь ни в одном городе бывшего СССР. Остап не был коренным харьковчанином и мог высказаться по этому вопросу объективно. Такого количества красивых дам, приходящихся надушу населения, Остап не встречал ни в Нью-Йорке, славившемся своим огненным смешением рас, ни в Рио-де-Жанейро, где отдельная часть женского тела возведена в ранг святого места, ни в Варшаве, где прокуренные и накофеиненные дамы давно уронили былую славу города. Харьковчане в прошлом слыли для москвичей южанами, для западенцев — москалями, для крымчан — хохлами, для средней полосы России — цеховиками, наглядчиками и фотоволынщиками. И в то же время везде этот город считался своим. В Перми, Соликамске, Павлограде и Дербенте могли не знать о Черкассах, Сумах и Ивано-Франковске. Но Харьков знали везде. И если бы в Африке носили куртки на искусственном меху, увлекались наглядной агитацией, продавали и покупали «березочные» чеки и любили вешать на стены ретушированные портреты всех своих родственников, то и для Черного континента Харьков был бы родным. Так уж получалось исторически, что в городе всегда водились мужчины с деньгами, а это всегда было верной приметой, что где-то рядом должны водиться красивые женщины. Универсальность и интернационализм Харькова удивительным образом отразились на общем стереотипе населения. Город, в котором хорошо жилось хохлам и евреям, армянам и русским, силою влечения полов отковал неповторимый облик своего горожанина. И особенно это касалось женщин. При весьма скудных материальных возможностях большинства харьковчанок, используя внешние данные, любую пору года, непонятно откуда берущийся вкус и безразмерную гамму макияжа, делали невыносимым праздное гуляние безлошадных мужчин и повышали аварийность на улицах города. Справедливости ради надо сказать, что закон сохранения баланса действовал и здесь. То есть, стоило многим открыть рот, как они резко начинали терять баллы. Ну а в общем, как только наступал май, в городе было на что посмотреть.

Эта весна была поздней и холодной. Но, выжимая из температуры максимум возможного, харьковчанки приложили все усилия, чтобы появились ноги, бедра, футболки с двумя пупырышками, походки, шикарные волосы всех немыслимых оттенков, губы и темные очки.

Словом, все то, что может выжать признаки жизни даже из старого сухого полена.

Мучимая ностальгией по непознанным женщинам, троица будущих завоевателей города двигалась в таком порядке — впереди Нильский с Пятницей, позади в задумчивости шел Крымов.

У Нильского кружилась голова и болела шея. При виде такого обилия женщин он чувствовал себя влекомым и беспомощным. Он сгибался под тяжестью жизненной аксиомы, что в каждом возрасте — свои прелести, а в молодости еще и чужие. Глядя на Сан Саныча, Крымов громко пропел строчку:

Зачем вы, девушки, красивых губите…

Жора, блестя глазами, клялся себе, что с первых же денег купит хоть какое-то авто. Красивые женщины косяками проплывали мимо и растворялись в толпе, оставляя на душе легкий привкус непрожитой жизни.

Первые слова, которые сказал маэстро, проснувшись утром и глядя в потолок, были «шерше ля фам». Нильский подумал, что эта фраза рождена длительным воздержанием маэстро и, как товарищ по несчастью, в сердцах посочувствовал руководителю. Но дело обстояло не так. Просто Остап решил, что сегодняшний день будет решающим в доукомплектовании штата. А то, что этой единицей станет женщина, от пего практически не зависело.

Боюсь, что сегодня наш завкадрами Пятница будет визировать новое заявление о приеме на работу, — сказал Остап и скомандовал подъем.

Еще лежа в постели, Крымов громко зачитал свой новый утренний «крымик», встреченный бурными аплодисментами соратников:

А наша баба — порох с перцем.

Таких, как Шариков, она

Все любит за собачье сердце

И гениталии слона.

Остап громче всех рассмеялся собственной шутке, заполнив своим смехом всю комнату, от чего сама открылась дверь в коридор.