Возвращение в Египет

Вернувшись от деда после одного из сеансов, Соня объявила, что музыка ей надоела, она тоже хочет быть художником. В качестве первого шага на следующий день наделала из старой маминой колонковой муфты колонковые же кисти, но на этом энтузиазм иссяк. Во всяком случае, ни до красок, ни до холста с подрамником дело так и не дошло. Кисти были сложены в ящик секретера, забыты там, а Соня снова без устали разучивала гаммы.

Теперь же она пишет мне, что, когда родители уходили в гости, оставшись в доме одна, догола раздевалась и ложилась в родительской спальне. Дальше, то ли изучая себя, то ли себя рисуя, часами водила колонковой кистью по коже. От жирного, толстого мазка, когда мех почти распластывался на теле, переходила к легкому, совсем отрывистому пуантилизму (этот и другие термины она не раз слышала от деда), пробовала и влажную кисть, и сухую. Это не было простым экспериментаторством. Каждый кусочек тела и сам по себе, и в ее нутре отзывался по-другому, и, значит, чтобы передать это, требовались другая техника, другая кисть и другой мазок. Какие-то свои места она рисовала долго, тщательно, например, пах, или каменеющие соски грудей, почти доводила себя до тугих мягких спазмов, но и здесь пока пугалась, отрывала руку с кистью от кожи и тихо лежала, ждала, пока всё в ней не успокоится.

В других случаях как опытный мастер одним движением от бедра вверх, через живот и грудь к шее, намечала свой абрис и лишь затем приступала к медленной прорисовке. Она говорит, что эта скрытность и тайна долго ее возбуждали, но потом, не умея иначе справиться с грустью, она наладилась и при родителях, запершись в собственной комнате, ласкать, гладить себя и всякий раз с печалью думала, что, видно, тело так и останется ее единственной радостью, подругой, наперсницей, которая, пока она будет жива, ее не оставит.

Коля – дяде Петру

Соня рассказывает, что что-нибудь из одежды дед дарил ей и когда картина, для которой она позировала, продавалась. Впрочем, это только ее догадка, дед ничего не объявлял, просто вел в магазин и, оговорив сумму, разрешал, не спеша и не торопясь, выбрать. Потом, уже дома, рассматривая обнову, прикидывая, с чем будет носить, куда и когда в ней пойдет, Соня тут же представляла и коллекционера, у которого теперь висит это ее ню.

По первости пристраивала картину в спальню, прямо над кроватью, хотя удержаться здесь и не надеялась. Прямо перед ней стояла соперница – супруга антиквара, полураздетая тетка на вид лет сорока; она сравнивала свое тело с ее, Сониным, и ревновала мужа, нехорошим резким голосом возмущалась, сколько денег заплачено за голую малолетку. Соня видела ее, слышала каждое слово и торжествовала, впрочем, всегда знала, что это грех и расплата скоро, ее не избежать. И, вправду, на следующий день Соню с позором изгоняли, снимали со стены спальни и переносили в кабинет или гостиную. Пока рабочие сверлили другую стену и вбивали крюки, коллекционер, утешая себя и Соню, говорил, что ничего страшного не произошло, а она, естественно, волновалась, пыталась понять, как сложится ее жизнь на новом месте. Здесь была развилка.

Один вариант (как правило, Соня начинала с него) был вполне хорош, пожалуй, даже не хуже, чем спальня. Это значило, что грех ее невелик и никто никакого зла на нее больше не держит. Конечно, приятно думать, что картина с тобой сразу и покупалась, чтобы стать центром, доминантой всего интерьера, среди прочего, такой расклад сулил, что вещам, с которыми придется делить комнату, – мебели, люстре и бра, обоям и портьерам, книгам и разного рода безделушкам – даже в голову не придет пытаться ей объяснять, что она здесь чужая и никому не нужна. Наоборот, будто бедные родственники, они выстроятся так, чтобы на их фоне и в их окружении она всячески выигрывала. Это была легкая, счастливая жизнь, и Соня знала про себя, что на добро ответит добром – в свою очередь, никого не обидит, не станет затирать.

Второй вариант был хуже, но и он оставлял шанс. Соня со всем, чем ее наградил Господь, вторгается в старую, давно сложившуюся жизнь. Конечно, это плохо, и правильно, что поначалу никто ей не рад, что для всех она – наглый агрессор. Если они и дальше не смягчатся, продолжат ее бойкотировать, дело может кончиться ссылкой на дачу или в забитый ненужной рухлядью чулан. Но не исключено, что она всё-таки найдет с ними общий язык, приноровится к ним, подластится и однажды они скажут: «Что ж, коли так получилось, что тебя сюда занесло, оставайся, мы против тебя ничего не имеем». А потом и вовсе признают, что с ней стало как-то светлее жить, стало лучше и веселее.

Коля – дяде Артемию