Возвращение в Египет

За неделю до потопа я ходил в Балахово и там на почте столкнулся с бригадой железнодорожных ремонтников, целой кучей оголодавших работяг, которым сначала забыли завезти рельсы, а теперь второй месяц не переводили зарплату. Я сказал кормчему, что почему бы их не нанять. Грузовик у бригады есть, дерево – железнодорожные шпалы – тоже, наверняка найдется железо для крыши и кирпич с цементом для печки. У меня в свою очередь есть деньги, которые оставила мама. Из Москвы я привез почти полторы тысячи рублей. Если с рабочими удастся сговориться, через несколько дней у нас будет новый дом. Как я и думал, кормчему предложение не понравилось, он не хотел видеть чужих людей и не хотел жить в новом доме. И всё-таки он тогда уступил, дал себя убедить, что ковчег из пропитанных керамзитом шпал вечен, с ним не справится ни один потоп. Главное же, я обещал, что из оставшегося от корабля не выброшу и плашки, пока всё не пущу в ход, гвоздя у ремонтников не возьму.

Заручившись верховной санкцией, я через три дня был в Балахово. В райцентре всё было так, будто потоп сюда вообще не дошел. Тот же пыльный, с сухими палисадниками город, те же трезвые и оттого грустные ремонтники, по причине безденежья готовые на любую подработку. Когда я начал говорить бригадиру, что хочу восстановить дом, он даже не дослушал, сказал, чтобы я не беспокоился, работой мы останемся довольны. Потом добавил, что я для них всё равно что Спаситель. К утру следующего дня бригада была на месте. Работали железнодорожники почти без перекуров, по-стахановски: если видели, что чего-то (шпал, железа) не хватит, заранее посылали в Балахово грузовик, и уже через пять дней готовый дом был предъявлен кормчему.

За всё время был единственный конфликт. Ремонтники хотели поставить дом на хороший кирпичный фундамент, объясняли, что только так и можно строить, иначе первое же половодье унесет избу, но здесь кормчий уперся, настоял, чтобы дом поставили на старые булыжные камни. Больше того, и к ним не крепили. Зачем это надо, понятно – если грех снова попрет из земли, держать нас ничего не будет, мы сразу поплывем куда пожелаем.

Коля – дяде Янушу

Если не считать этого визита в Москву, после смерти кормчего мы с Соней неотлучно на корабле. Уезжали мы на месяц, проездили почти полтора, но не ехать было нельзя. Тетя Вероника сильно расхворалась и в каждом письме плакала, пугала Соню, что живыми они друг друга больше не увидят. У меня тоже были дела. Надо было обиходить мамину могилу, привести в порядок оградку, установить плиту, посадить цветы. Со всем этим мне обещал помочь дядя Валентин. Еще мы с Соней договорились съездить в Вольск, где лежит Тата. Попросить у нее прощения, да и просто попрощаться. Ты знаешь, что она много лет не отвечала на наши письма. Было и еще одно дело, которое я обязательно должен был сделать. В последний год жизни кормчий не раз заговаривал о своем товарище по Воркутинскому лагерю, некоем Евтихиеве, просил, буде окажусь в Москве, его разыскать, чем можно, помочь. Я обещал, но всё откладывал, откладывал. В итоге поехали мы только сейчас.

Коля – дяде Петру

Вчера вернулся на корабль и пишу, так сказать, с его палубы. Думал, что уезжаю на месяц, но в общей сложности отсутствовал почти два. Кормчий год назад просил узнать о судьбе некоего Евтихиева, с которым он и отец отбывали срок под Воркутой. Если будет необходимость, и помочь. Адрес этого человека я добыл без труда, но всё вместе – дорога из Москвы в Усть-Каменогорск, куда его определили в дом для престарелых, неделя там, затем обратный путь через Барнаул, Омск, Петропавловск, Курган, Аркалык – на круг заняло месяц.

Нельзя сказать, что Евтихиева я нашел в добром здравии, спасибо, что просто жив. Общий срок, что он провел в тюрьмах и лагерях, двадцать восемь лет, добавь пять лет ссылки, итого аккурат тридцать три года. Евтихиеву, по всем данным, нет и семидесяти пяти, но на вид он – брат египетской мумии. Кожа так ссохлась и задубела, что все кости, жилы, мышцы выперло наружу. Высокий, донельзя изможденный старик, вдобавок при первой встрече я принял его за слепца. Глаза повернуты вовнутрь, и, когда говоришь с ним, перед тобой пустые, словно у незрячего, бельма, на самом деле это обманка или военная хитрость. Что зрение, что слух, что память у Евтихиева и сейчас дай бог каждому.

В Усть-Каменогорске я день за днем расспрашивал его о том, в чем он участвовал и чему был свидетелем. Евтихиев всё помнит так, будто это было вчера. Правда, чтобы приноровиться к старику, нужно время. Спросишь, а он молчит. Минута проходит, вторая, третья, ты уже уверился, что он давно ото всего отгорожен, стену эту не прошибешь, и тут зрачки поворачиваются. Не спеша, я бы даже сказал, с достоинством возвращаются на законное место. Теперь Евтихиев тебя видит, и то ли оттого, что ты стоишь перед ним, то ли от вопроса, который задан, или от того и другого целокупно он, если дело касается прежней жизни, вспыхивает, будто спичка, яростно разгорается. Так раз за разом.