Возвращение в Москву

Надо же, глазки светлые при темных волосках, – рассуждала «мадам» тусклым голосом, усталым и потусторонним, таким, будто посетила ее сильная мигрень. – Сколько ему? Года полтора? Нет, пожалуй, меньше. Просто крупный.

– А? – все никак не могла вернуться в действительность Елена Львовна. – Полтора чего?

– Да держите же! Он сейчас опрокинет коляску! – обеспокоенно воскликнула «мадам».

– Опрокинет? Кто и что опрокинет? – переполошилась и завертела головой Елена Львовна и даже взглянула наверх – как бы не упало что с дерева, мало ли. – Левка! Ах ты, поросенок! Проснулся, мое солнышко! Может быть, еще посидишь в своей карете, пока бабушка дочитает? – И Левке вручен был банан, а также красно-зеленая резиновая пискля.

– Ах, спасибо вам большое! – обернулась счастливая бабушка к «мадам», сжимая руки на груди, чтобы подчеркнуть, насколько она благодарна. И защебетала, поблескивая черными зеркальцами очков, тоном подчеркнуто светским, очевидно чуждым «мадам Барахолке», чтобы указать той ее истинное место. – Вы так вовремя привлекли мое внимание! Я так зачиталась, будто бы улетела. Эти дети, знаете ли… Если бы не вы, моя дорогая…

Однако обнаружилось, что женщина, вместо того чтобы принимать благодарность, опустив плечики и прижав к боку нищенскую сумку, торопливо и чуть не вприпрыжку удаляется по листопадному бульвару. Худенький черный силуэт на фоне летящего золота и мутно-серебристой городской дымки. Импрессионисты бы оценили живописность момента.

Первой мыслью Елены Львовны была мысль о том, что дамочка вовсе не дамочка, а хитрая воровка. Она оглянулась на рюкзачок, однако он был на месте, застегнут на «молнию», крепко затянут шнурком и ничуть не поврежден, не изрезан воровским образом. Безумно дорогой шелковый зонтик с выгнутой резной ручкой слоновой кости – подарок еще Михаила Муратовича – тоже никуда не делся, стоял себе, прислоненный к скамейке. Карманы… Ну, в карманах-то Елена Львовна ничего не носила, кроме носового платочка.

Потом что-то такое случилось. Должно быть, переводил дух ветерок, кружащий мертвые листья. И когда все улеглось на мгновение, перестало рябить и кружиться, даль прояснилась, черный удаляющийся силуэт стал вдруг узнаваем, походка оказалась такой знакомой.

Елена Львовна не поверила своим глазам, захлебнулась вздохом и вдруг заголосила, завизжала, как пожарная сирена:

– Ирэн!!! Ирка! Я тебя убью, заразу! Ирочка! Постой! Ты же ничего не знаешь! Я же не могу спасти всех одна!!!

Но пока Елена Львовна в панике металась у скамейки, хваталась за перекладину коляски, путалась в лямках рюкзачка, роняла десять раз и поднимала дорогой ее сердцу зонтик и неуверенно всхлипывала в сомнении, не разрыдаться ли посреди Москвы, Ирина Владимировна была уже вне досягаемости. Ирина Владимировна уже катила на скорости в тряском маршрутном такси в сторону Павелецкого вокзала. А там, в камере хранения, ждала ее дорожная сумка, в которую уложено было только самое необходимое. Ее прогулка по Москве была прощальной, и Воробьевы горы стали последним этапом этой долгой прогулки. Теперешнее расставание с Москвою стало для нее тяжким, словно похороны.

Ноги у Ирины Владимировны гудели, душа была истерзана, разум в смятении. «Я опять уезжаю. Я всегда уезжаю отсюда. И нет надежды, что вернусь», – маялась Ирина Владимировна. Москва всегда предавала и выталкивала ее, и ей следовало это понять уже много лет назад, в самый первый раз, когда уплывал назад длинный вокзальный перрон, и бодрящая московская пестрядь тускнела по мере удаления. А мечты и воспоминания… А мечты и воспоминания следовало выжечь каленым железом. Следовало извести московский яд в крови, но не замораживать его в запас, чтобы употреблять ежедневно по капле – годами.

Ирина Владимировна, сломленная, униженная, возвращалась к мужу в Генералово, слабо надеясь, что не убьет его своим возвращением. Елену Львовну под очками и низко повязанным платком она, погруженная в размышления о горькой своей участи, узнала в самый последний момент – по театральности жестов, предназначенных у той для людей незнакомых, чаще для простолюдинов. Узнала, испугалась и бежала в стыдобе, бежала, невольно страшась новостей, несмотря на то что понимала, как много ей придется предполагать, додумывать и достраивать самой. Но к такого рода построениям она уже привыкла за те два с лишним года, которые провела при Валентине Московцеве. Который в один прекрасный момент заявил, что больше не намерен терпеть ее общество и отправлялась бы она… по известному адресу – в родную деревню, к своему благоверному.

Хроника моего возвращения