Возвращение в Москву

– Хлынуло, закрутило! – продолжала Елена Львовна, будто не слышала, и теребила салфетку. – Всё чужое! Все чужие! Все будто в масках! Прячутся, лгут. Будто стыдятся непотребства. …Один Левка – моя радость. Одному Левке можно верить. Иди к бабушке, мой львеночек!

– Ба! – сказал Левка. – Ба! – И от избытка родственных чувств и еще от того, что жить хорошо и чаще всего весело, запустил в заплаканную бабушку гремучим пластмассовым попугаем.

– Ах ты, шкодник, – бормотала Елена Львовна, отирая салфеткой с блузки итальянского маркизета, расшитого шелками, младенческие слюни. Попугай, понятно, был изгрызен и обильно обслюнявлен. – Мелкое хулиганье. Уголовник. Яблочко от яблоньки… «Граждане, послушайте ме-ня-а! Гоп со смыком – это буду я!..» Пойдешь гулять с бабушкой, Лев?

* * *

Левушка по ночам орал и колобродил лет до двух. Юлия не высыпалась, утомлена была чрезмерно и оттого стала болеть – то голова дурная, не поднять, то настроение с кипучими слезами, то затяжная злостная простуда – шалости иммунитета молодой матери. Тут как тут Елена Львовна приходила ей на подмогу. Елена Львовна, являясь в квартиру на Воробьевы горы, выкладывала из плетеной сумочки непременные гостинцы, гнала Юльку отсыпаться и отправлялась выгуливать Левушку, запасшись переводным дамским чтением. Сначала она недолго бродила, толкая новомодную, легонькую, на мягких рессорах, синенькую колясочку. А потом, сделав круг-другой и внушив себе, что слишком утомлена, усаживалась под лохматой липой на любимую зеленую скамейку, тщательно застелив газеткой голубиные неряшества. Затем она раскрывала очередной нетолстый романчик в бумажном переплете с непременным изображением томной парочки в элегантных или экзотических туалетах и на фоне подходящего к туалетам пейзажа и погружалась в мир фантазий.

В коляске-то маленький Левушка всегда спал. Спал и летом, и осенью, и особенно сладко зимою, в снег. Елене Львовне же, которой по причине неизбежных сезонных изменений в природе пришлось отказаться от чтения во время прогулок, первая Левушкина зима давалась тяжело.

– Вот ты спишь, – рассуждала она под заснеженным шиншилловым капюшоном, – спишь в тепле и уюте. И в памперсе этом своем замечательном, с оборочками. Лежишь себе полеживаешь, сны смотришь про Новый год и дуду сосешь. И растешь по часам. Вон какой гренадер вымахал! Десять килограммов живого весу, не меньше! А бабушка, вместо того чтобы под красиво наряженной елкой флиртовать в платье от… от Диора, скажем… Скажем, где-нибудь на о-очень светском балу или хотя бы, на худой конец, на утреннике для заслуженных старперов в Кремлевском Дворце съездов, тащит твою многоуважаемую карету по сугробам, как ломовая лошадь. Как биндюг, как бельгийский тяжеловоз. Думаешь, Левка, ради бабушки кто-нибудь сугробы уберет? Не-ет, не уберет. Будет ждать, когда само растает. И памперса, между прочим, бабушке не полагается, ни с оборочками, ни без – неприлично бабушке. А уж чтобы книжку почитать, так и помыслить страшно! Я тебе, Левка, не Снегурочка, чтобы в сугроб садиться, да! Моему подвижничеству есть предел! И завтра по сугробам тебя будет выгуливать родная мать. А я, молодая и привлекательная, пойду хвостом крутить по театрам и ресторанам. Самый-то сезон, чтоб ты знал.

Но завтра, и послезавтра, и каждый день тишина в огромной пустой квартире на Котельнической набережной представлялась невыносимой, а «хвостом крутить» в местах скопления светской публики на самом-то деле не было никакого настроения, поэтому Елена Львовна торопливо одевалась, подхватывала свою самую поместительную сумку и неслась в такси на Воробьевы горы. По пути несколько раз останавливала машину и сорила деньгами, выбирая фрукты пороскошнее и скупая красочную, писклявую, мигающую и тарахтящую ерунду, которая могла вызвать интерес у Левушки, и врывалась в Юлькин тускловатый дом ракетой из фейерверка. Сбрасывала манто и сапожки, обувала свои личные тапки, почему-то огромные, как снегоступы, и, шаркая, семенила к манежику внука.

– Привет! – голосила она. – Как поживают наши глазки? Умывались сегодня? А пальчики? А зачем это мы пальчики жуем? Бабушка грушу привезла! Во-от такую! Желтую. Давай-ка грушу пожуем вместо пальчиков. И – гулять. По слякоти. По морям, нынче здесь, завтра там. Авось не потонем. «А наша лодочка блатна-ая…» Сугробы-то растаяли. Не зима, а очередная климатическая невнятица.

К лету, и уж подавно к осени, Левушку коляска перестала устраивать – он желал ходить сам. Так желал и так настаивал на своем, что довел Елену Львовну до унижения ее барского достоинства: она купила кроссовки, потому что угнаться за Левкой на каблуках было невозможно. И предугадать направление, которое он выберет для побега, тоже представлялось задачей невыполнимой. Выход был только один – держаться рядом с Левушкой – на рысях – и в случае его криминальных поползновений, например, если ему приспичит вдруг изучить содержимое уличной урны или понесет на проезжую часть, хватать за лямки его комбинезончика. Левушка этого терпеть не мог и тут же закатывал грандиозный скандал.