Возвращение в Москву

В Юрины времена на Можайской зоне кантовался некто Жека Пермяк, личность, наследившая от Анадыря до Могилева. Пермяк разрисован был куполами так, что места живого у него на коже не оставалось; на одном плече лыбился череп, на другом обвивала острый кинжал змея. Были и еще всяческие художества, но Юра, вспоминая кое-какие свои беседы с черными африканскими знакомцами, знал, что, когда художеств сильно много, человек, скорее всего, пустой, и сам не знает, зачем раскрасился, – то ли воевать, то ли охотиться, то ли чтобы понравиться женщине. Скромности и достоинства не хватает человеку. И поскольку краски, рисунки говорят, то получается, что многословен он, как баба, потому уважаем быть не может. И, соответственно, всерьез к нему относиться не стоит.

Юра, будучи малоавторитетным представителем контингента, неосторожно обозначил свое скептическое отношение к названной фигуре. Не вслух, ибо имя ему было Немтырь, и он подспудно старался ему соответствовать. Не вслух, а лишь покосился и отвернулся, когда Пермяк устраивал демонстрацию своих картинок, а восхищенная блатовня и приблатненная мелочь, забыв, что подобные демонстрационные действия именуются в быту дешевыми понтами, восхищенно комментировала, читала по телу Пермяка его послужной список. Бдительный и востроглазый, как любой урка, Пермяк заметил Юрину реакцию, озлился, как положено, и не промедлил оскалить железо и гнилушки:

– Щ-щто за кор-рроста там зыркает? – спросил почитателей, впрочем, более-менее добродушно, чтобы не потерять аудитории, отвлекая ее внимание от своей расписной персоны.

Можно подумать, он не знал, «что за короста» обитает наискосок и через восемь шконок от него в не самом теплом месте барака. Прекрасно знал, но, поскольку Юра не ответил на риторический вопрос, Жека Пермяк стал денно и нощно гнать накипь, чтобы выплеснуть на Юру в должный момент все, что накипит. А чтобы как следует накипело, следовало отслеживать Юрины косяки, и коли уж их не будет, то провоцировать его на неблаговидные, с точки зрения обитателей зоны, поступки или невольные промашки. Все это следовало проделывать так, чтобы не потерять собственного блатного достоинства. Когда это было, чтобы маститый вор сам канителил неугодного мужика? Для того есть сявки, босяки или, еще лучше, готовая отслужить за подачку лагерная шваль, которую, если что, не жалко списать. Подобные всегда отыщутся, только помани сухариком.

* * *

В Юрины преследователи Жека Пермяк наметил Бубна, прибывшего на зону лихим отморозком, но ныне почти очертевшего, причем без особых сторонних усилий. Дело обычное: Бубна на воле развратили кабаки, застолья с братвой, деликатесная жратва и дорогая выпивка, и он немного съехал с ума, когда оказалось, что на зоне сии радости жизни недоступны. А по слухам-то, братва роскошно жила и на зоне, куда полагалось попасть хоть раз, зона была обязательна для «пацанов», для мальчиков, подобных Бубну, вроде как для лохов военные сборы. И после зоны, когда ты возвращался к гулеванящей братве, твой рейтинг (появилось такое модное словечко) существенно повышался, голос становился намного весомее.

Но слухи слухами, а реалии реалиями. Родную Бубнову группировку в знаменитой перестрелке на Сухаревке разгромили более удачливые и меткие, разгромили в прах, на корм крематорию. И Бубну грев так называемый – пропитание и всякие необходимые мелочи – слать некому стало, потому что и матушка его родная отбывала на женской зоне по бытовухе. Бубен, оттянувшись поначалу, отморозившись и неосмотрительно обретши массу недоброжелателей, быстро увял, заскучал и пару раз получил по сопатке от мужиков за воровство. С тех пор Бубен патологически опасался за свой сломанный нос, что выражалось в подобии нервного тика – он каждую минуту проверял целостность носа, пальпируя его заботливо, почти по-докторски. И если бы на зоне не пребывала некая полууважаемая блатная сволочь по имени Нос, Бубна вполне могли бы переименовать. В общем, Бубен был пинаем и в прямом, и в переносном смысле, голодал и после нескольких месяцев отбывания за колючкой готов был ради еды на все. Почти уже на все.

С этим сокровищем и сторговался Пермяк на предмет холодной войны против Юры. Бубну велено было не стесняться особо-то, вспомнив о чести отморозка, поскольку официально ни «чертом», ни «чушкой» он еще не считался. Велено было не стесняться и потрошить Юрины запасы, небогатые по причине обязательной дележки, но редко иссякавшие благодаря заботам Елены Львовны и отца. Велено было также всячески задевать Юру, но не по-крупному, а так, навязчивым кровососущим насекомым, которое зудит и покусывает и доводит потихоньку до белого каления, когда готов, чтобы избавиться от зуды, с обрыва в реку сломя голову. Бубну велено было по возможности сжирать в столовке Юрину порцайку, а если не сжирать, так портить. Бубен вдохновился и приступил к осуществлению коварных планов Пермяка, хотя ему-то лично Юра ничего плохого не сделал и даже как-то раз, когда якшаться с Бубном уже избегали, Юра наделил его столовой ложкой сахарного песку.