Впервые в Москве. От долетописных времён до конца XVI столетия

«И оставил государство своё». Ноябрь 1564 года выдался необычайно дождливым. Дороги утопали в непролазной осенней грязи, но в Кремле царила необычайная суета – государь собирался в дальний путь. Автор дополнений к Никоновской летописи сообщает: «Подъём же его не таков был, якоже преж того езживал по монастырям молиться или на которые свои потехи в объезды ездил: взял же с собою святость, иконы и кресты, златом и каменьем украшенные, и суды златые и серебряные, и поставцы все всяких сосудов, золотое и серебряное, и платие, и деньги, и всю свою казну повеле взяти с собою. Которым же боярам и дворянам ближним и приказным людям повеле с собою ехати з жёнами и з детьми, а дворянам и детем боярским выбором изо всех городов, которых прибрал государь быти с ним, велел тем всем ехать с собою с людьми и с конями, со всем служебным нарядом».

3 декабря, в воскресенье, царский поезд потянулся из Кремля. С государем ехали царица Марья, царевичи Иван и Фёдор, некоторые бояре и дворяне. Первую остановку сделали в Коломенском, да здесь и задержались из-за распутицы.

Через две недели стали реки, и беглецы продолжили путь. Тайнинское – Троице-Сергиев монастырь – Александровская слобода – таков был маршрут царского поезда. Но москвичи не знали о нём. Автор Александро-Невской летописи отмечал: «И были все в великом недоумении и печали из-за такого необычного государева отъезда, и не ведомо куда было путешествие его». В Пискарёвском летописце отмечалось: «Лета 7072-го попущением Божим за грехи наши возъярился царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии на всё православное христианство по злых людей совету Василия Михайлова Юрьева да Олексея Басманова и иных таких же, учиниша опришнину, разделение земли и градом».

3 января вдруг грянуло как гром с ясного неба: митрополит Афанасий получил от царя грамоту, в которой тот жаловался на произвол бояр, но когда? Та же летопись сообщает: «А в той грамоте писаны измены боярские, и воевод, и всяких приказных людей государевых – какие измены они совершили и какие убытки государству его причинили до его государева возмужания…» Как говорится, вспомнила бабушка, когда была девушкой. Кстати, сам Иван так говорил о себе того далёкого времени: «Нельзя ни описать, ни языком человеческим пересказать всего того, что я сделал дурного по грехам молодости моей».

И вот вместо того, чтобы покаяться в своих грехах, он решил взыскать за грехи других (20-летней давности, так как более поздних при всей изощрённости своего разрушительного ума не нашёл). Понимая, что возможные ответчики за проступки, которые пришлись ему не по нутру, прибегнут к защите церкви, царь объявлял её пастырям: «А на епископов, и на архимандритов, и на игуменов обида такая: захочет государь кого из бояр своих или из приказных людей за провинности казнить – а они за тех перед государем заступаются».

Бывшее своеволие бояр и заступничество церкви за них подвигли царя на чрезвычайные меры: «Не захотел государь тех изменных дел терпеть и оставил государство своё».

Ситуация сложилась неординарная. Вся предшествующая история была заполнена эпизодами кровавой борьбы за престол, а здесь? А здесь молодой и энергичный государь, перенёсший восточные границы Руси за Волгу и бросивший вызов латинянам, оставлял страну, народ! Для психологии средневекового человека такой ход царя был слишком силён. Остаться без государя? Такое просто не вмещалось в голову обывателя. Москвичи в буквальном смысле слова взвились. Царь явно и рассчитывал на это, прислав московскому купечеству и всем христианам города другую грамоту. «А в той грамоте к ним писано, чтобы они никакого сомнения в себе не держали: гнева на них и опалы никакой нет».

Иван Грозный

Ну а раз гнева царя на простых людей нет, не оставаться же им с теми, на кого он есть? И повалил народ в Александровскую слободу. Государь «от великой жалости сердечной», как отмечает летописец, допустил челобитчиков пред очи свои и согласился вернуться на царство, правда на своих условиях. «Принял же челобитье государь на том, что ему, государю, изменников своих наказывать, а иных казнить, а имущество их себе брать. Двор ему себе и на весь свой обиход учините особый, а бояр, и окольничих, и дворецкого, и казначеев, и дьяков, и всяких приказных людей, да и дворян, и детей боярских, и стольников, и стряпчих, и жильцов учинити себе особенно… и всяких дворовых людей на всякий обиход, да и стрельцов приговорил учинити себе особно».

С этого и началось то, что получило название «опричнина»[24]. Требование опричнины не было, конечно, импульсивным всплеском тёмной души самодура, который давно уже терзался от мысли, что его действия могут как-то ограничиваться и осуждаться. В своём цезарианском представлении о власти царь считал всех своих подданных рабами, над телами и душами которых волен только он: «Жаловать же своих холопов вольны, а и казнить вольны же». Главным в этой формуле была для Ивана её вторая часть – казнить.