Впервые замужем. Рассказы

— Я отвезу тебя, когда ты скажешь, — чуть поморщилась Вера Тимофеевна. Может быть, ей был неприятен этот разговор об Инге или так показалось Мещерякову. — Я вдруг забыла, о чем мы говорили…

— О том, что эту деревню Пузиково, наверно, переименовали, — напомнил Мещеряков.

— А жалко, — вздохнула Вера Тимофеевна. — Теперь, если даже название переменили, нам никогда уже и не найти тех мест. Если бы мы даже захотели…

— А зачем они нам?

— Ну все-таки, — опять вздохнула Вера Тимофеевна. И предложила, помедлив в задумчивости: — Давай, Дима, выпьем за светлые воспоминания. Ведь ничего, кроме этого, у нас больше нет. Не осталось. Да, ничего-ничего не осталось…

— Это верно, — привстал Мещеряков, чтобы чокнуться с ней.

— А что-то все-таки было, — улыбнулась Вера Тимофеевна. И глаза ее заблестели. — Я в самом деле не забуду, как ты меня нес через ту речку Рогожки. Боже, как мне хотелось тогда тебя поцеловать. Ты еще долго мне снился. Я была уже замужем, а ты мне снился. Не знаю даже, дура, зачем я это тебе говорю?

— И ты мне тоже нравилась очень, — признался Мещеряков. — Я тоже был уже женатый, а все равно мне было приятно встречать тебя. Ты беленькая, тоненькая такая была, когда я переносил тебя. Как птичка, — произнес он с неожиданной для него нежностью, вдруг рассмешившей Веру Тимофеевну. Правда, правда, ты была необыкновенная…

— «Была» — это какое-то печальное слово. Особенно для женщины, взглянула она на себя издали в большое, во всю стену, зеркало. И слегка поправила волосы. — «Была». Но что ж делать, действительно была. И Дукс уже был. Уже нет его. Не нам с тобой, Дима, убеждать друг друга, что он был замечательным человеком. И я должна быть благодарна ему до последнего вздоха. Но ты всегда, как-то незримо, стоял между нами. Ты был для меня как я не знаю кто, как наваждение. И тем не менее…

Опять зазвонил телефон.

— Но я же тебе объяснила, что я сейчас не могу, — раздраженно крикнула в трубку Вера Тимофеевна. — Бывают же такие моменты, когда человек не может, занят. Позднее — пожалуйста. Ну, извини меня, — положила она трубку и сказала Мещерякову: — Вот навязалась на меня эта Люда. И какая неделикатность. У нее завтра симпозиум. Ей надо, подумайте, освежить цитаты. А я-то при чем…

— Пусть бы она зашла. А то как будто я виноват, что сижу здесь.

— Да ты тоже ни при чем, — снова покраснела и похорошела в румянце Вера Тимофеевна. — Но понимаешь, она — старая дева, Люда. Она может не понять. И пойдут разговоры, будто бы у меня был мужчина…

— Ну и что?

— Все-таки…

Она замолчала. Ушла, должно быть, в ванную. Вернулась, как будто бы чем-то расстроенная, сказала:

— Не надо нам с тобой, Дима, выпивать. И ты стал какой-то странный. Нахохлился, как снегирь. Ну, скажи, о чем ты сейчас думаешь?

— Я тоже что-то вспоминаю. Что-то смутное. Получается, что мы почти что любили друг друга. Но ведь что-то такое у нас было потом. После этой картошки и речки, через которую я тебя переносил. Было что-то вроде неприятное. Я сейчас в точности не помню…

— А я помню. Отлично помню, — встала она из-за стола и прошлась взад-вперед по толстому ковру. — Просто ты однажды на встрече Нового года стал грубо приставать ко мне, как ты привык, красавец, с другими девчонками. А я тогда еще была не замужем, но не хотела стать твоей побрякушкой.

— Ну почему же побрякушкой? К чему эта грубость? Ты, наверно, действительно лишнее выпила, если сама признаешься, что не надо больше пить. Я скорее всего женился бы тогда на тебе…

— Какая, подумайте, щедрость, какой размах? — усмехнулась зло Вера Тимофеевна. — Он женился бы на мне, осчастливил бы. Нет, Дима, я еще молоденькой, совсем дурочкой, понимала, что ты со своими постоянными увлечениями, со своей, мягко говоря, жаждой смены впечатлений можешь сделать меня только несчастной. И все-таки… И все-таки меня неудержимо тянуло к тебе…

— Но что же тогда тебя удержало? — усмехнулся и Мещеряков, но не сердито, не зло, а — печально. — Или кто, скажи, тебя удержал?

— Ты сам знаешь. Меня удержал Дукс. Вот он, — кивнула на портрет. — Он помог мне не стать несчастной. Хотя… хотя и не сделал меня счастливой вполне. Не смог. Это было не в его силах.

— Ох, какая ты, — выдохнул Мещеряков, точно нес тяжесть и наконец откинул ее. — Это очень смешно, но мне кажется, только теперь я начинаю немножко понимать женщин, совсем, совсем немножко, хотя мне они теперь, пожалуй, и не очень интересны…

— Неужели? — засмеялась Вера Тимофеевна.

— Ты знаешь, похоже на то, — засмеялся и Мещеряков.

— В таком случае, они никогда тебе не были интересны. И я чувствовала это. И боялась, не хотела стать очередной побрякушкой в твоих руках. Вот так-то, Мещеряков, я боялась и не хотела, хотя меня и влекло, — подошла она к нему и погладила его по все еще густым, черным волосам, не часто прошитым белыми нитями седины.

Он тоже встал и снова выдохнул, удивился:

— Ох, какая ты!

— Вот такая, — она выпрямилась рядом с ним.