Врачеватель. Олигархическая сказка

– Майор, когда ты станешь генералом, а ты им, без сомненья, станешь, хочу, чтоб помнил, как устав: ничто на белом свете, никакая мука не может быть сравнима с тем одиночеством, в которое заблудшая душа себя ввергает в страшной бездне космического хаоса и мрака, там, где царят бесцветие и бесконечность. Но там не только холод. Там есть еще сияние, а значит, есть любовь. Поверь мне, я там был, – он снова положил ладонь своей увесистой руки майору на погон. – Я это испытал, я знаю. Теперь же распускай зевак. Пожарникам отбой – брезент уже не нужен – и дай спокойно нам уйти отсюда.

– Вы знаете, а я хоть редко, но молюсь, – глядя в сторону, ответил ошарашенный майор.

– Уже неплохо, но молитва без деяний – звук пустой. Без веры, без любви, одна – не стоит ничего. Молитве надобен посыл, идущий изнутри, венец которого, как высшая гармония, – нетлеющая жажда к состраданию. Твой Бог вначале должен быть в тебе самом, тогда тебя услышат и на звездах.

Утопающий в любви белокурый ангелочек бодро шагал по Крымскому мосту, держа за руки своих вновь обретенных родителей: «Папуля, знаешь, а я помню. Мне рассказала нянечка недавно. Она хорошая и добрая. Всегда меня конфетой угощала. Она работает у нас в детдоме. Она сказала, что я в детстве потерялась, но очень скоро вы меня найдете… Мамуля, не поверишь, я знаю много-много сказок, а некоторые даже наизусть…» – стрекотал без умолку ребенок, рассказывая столько интересного и поучительного своим взрослым родителям, которые либо еще совсем не знают, либо уже успели основательно забыть, сколько в этой жизни замечательного и захватывающего открывается твоему взору на каждом шагу.

Да, эти взрослые даже не заметили, как прошли мимо своей машины, как на противоположной стороне Григорий, стоя на капоте аварийно моргавшего «Гелентвагена», что-то им кричал и отчаянно размахивал руками, как, наконец, поняв тщетность всех своих попыток обратить на себя внимание, в сердцах что-то высказав апрельскому небу, спрыгнул с машины и, не обращая внимания на несущийся на него автомобильный поток, побежал их догонять…

Да, эти взрослые – они хорошие, но очень заняты всегда собой.

«Нет, никогда! Покуда жив, я не отдам небесной красоты.Она живет во мне, звучит во мне.

То есьм мой Бог!Моя надежда, вера, мой предел в земном раю.Я не отдам на поругание священный луч.Он в моей жизни свет, за жизнью свет.То есьм мой Бог!Моя надежда, вера, мой предел в земном раю.Шумит листвою синий борЗа синею горою.

Там возгорается костер,Вступая в спор со мглою.Протуберанцем он горит,Протуберанцем верности.Я знаю – он меня хранит,Мой Бог, от скорой ветхости».

Пал Палыч уже не слышал и, соответственно, не мог понимать смысла бесчисленной череды вопросов, нескончаемым журчащим ручейком, искринками вытекавших из уст белокурого ангелочка. Крепко держа за руку это посланное ему Богом счастье, он только согласно кивал головой и дурашливо по-детски улыбался, перекладывая приходившие ему в голову рифмы на рождавшуюся в душе музыку.

«Укрой мой дух теплым платком своей любви

Или спали до тла мне сердце радужной мечтой…Ты есьм мой Бог!Моя надежда, вера, мой предел в земном раю.Открой мне мир. Дай заглянуть в него с небес твоих.Дай ощутить парение души!..Ты – есьм мой Бог!Моя надежда, вера, мой предел в моей любви.Шумит листвою синий бор

За синею горою,Там возгорается костер,Вступая в спор со мглою…»

«Женя, ты, наверное, подумала, что я звоню поблагодарить тебя? Конечно, это так… Но если сказать правду – мне почему-то очень захотелось услышать твой голос…»

«…Протуберанцем он горит,Протуберанцем верности.Я знаю – он меня хранит,Мой Бог, от скорой ветхости».