Враг Геббельса № 3

Я неистово гребу. Я снова сплю чаще в шлюпке, чем дома. И я по-прежнему не умею плавать».

Кому-то это может показаться потоком сознания. Я бы назвал это «потоком чувств». Удивительно ярко передано состояние, так мог написать только художник. А то, что отец был спасен, когда случайно соскользнул с борта лодки, то он должен благодарить не только неведомую спасительницу, но и то, что носил тогда длинные волосы…

Иллюстрация: знакомая фигура автора – повзрослевшего несостоявшегося утопленника, по щиколотку в водах родного Дона, явно любующегося просторами и пароходиком на горизонте.

На рисунке могучая старинная арка, вбирающая в себя узкую тбилисскую улицу. По ней идет автор. Вот его рассказ:

«Маленький, крикливый восточный базар с яркими плодами остался за моей спиной. Узкая кривая уличка медленно, зигзагами поднималась в гору. По ее крутизне могли пройти ишак и человек.

Дома временами сходились балконами над моей головой. Дома были старые. И камни мостовой древние. От одного дома время сохранило только стену. В стене открылась дверь. За ней было синее небо. Из двери вышла женщина с ребенком.

Где-то за спиной осталась улица Руставели с домами, построенными восемь веков спустя.

Уличка нырнула под толстую тенистую остроконечную арку. Я вошел во двор монастыря. Он стоял на горе Давида. Перед дверью церкви сидел монах. Старый монах с круглым лицом. Он перебирал четки. Он посмотрел на меня добрыми, ласковыми глазами-маслинами. Я хотел заговорить с ним, но не решился. В церкви была тишина и прохлада святого места. Я не потерял веру в бога, я просто никогда ее не имел.

Прошло десять лет. Я опять пришел в этот монастырь. Церковь была заперта. Я заглянул в окно. Внутри была безрадостная пустота. Никто не помнил этого монаха. Но я его буду помнить всегда.

У него были глаза моего отца».

И снова к «фону», на котором рождалась книга-реликвия. Отец рассказывал, что не раз бывал в лагерях пленных. Ездил с редакционным фотокорреспондентом для подготовки репортажей о жизни пленных солдат. В лагерях кормили вполне прилично. Дефицитным был лишь табак. К нему подходили с протянутой рукой и словом «махорка». Враг без оружия – уже не враг, говорил отец. Он видел в нем такого же курильщика, каким был сам. И хотя журналисты остро переживали нехватку курева (отец даже для экономии табака завел трубку), он возвращался в Москву с пустой коробкой. Вспоминая об этом, мрачнел: «При этом к тому времени у меня был свой счет к Гитлеру. В моем родном Ростове расстреляли одиннадцать тысяч человек. Среди них был мой старший брат – фоторепортер и мой любимый дядя Самоша».

Позднее я получу документальные подтверждения гибели родственников – в иерусалимском мемориале Яд ва-Шем.

«Когда ты думаешь, мысль твоя бежит легко и свободно. Она спокойно перескакивает с одного на другое. Но ты берешь перо, и перед тобой бумага. Ты стараешься облечь свои мысли в “литературную форму”. Это уже фальшивый шаг. Зачем я это пишу? Стоп. Об этом не стоит. Как и еще о многом.

…Я шел по Тверской. Из переулка длинными, упругими прыжками вылетел, как стрела, радостный и веселый, с лоснящейся шерстью доберман.

Через секунду на мостовой лежал изуродованный, дрыгающийся коричневый комок.

Грустно.