Времена и люди. Разговор с другом

Поздно вечером я начал свое первое письмо Кузнецову, но не окончил, и оно так и осталось незаконченным. На следующее утро меня уложили в гипс. Операция эта малоприятная. Пришли двое дюжих молодцов и под руководством милейшего доктора Галяна, можно сказать, замуровали меня. Во всяком случае, это ощущение осталось до сих пор. Это потом я сам стал перелезать на специальную каталку «шарио» и научился управлять ею, обеими руками двигая задние колеса, которые были значительно больше передних, научился самостоятельно въезжать в лифт и выезжать из него и таким образом смог познакомиться с обитателями этого своеобразного отеля-клиники. Но больше месяца я был один, совершенно один. Три раза в день ставили на тумбочку поднос с едой и по утрам приносили газеты. За окном Ла-Манш и тяжелый зимний туман, сквозь который то здесь, то там лениво бродит маяк. Была еще Библия, которая, на мой взгляд, по-французски звучит куда менее серьезно, чем по-русски.

Мокрый гипс — штука невероятно тяжелая, замурован я был тщательно, от ног до подбородка, и первые дни даже не мог переползти с каталки на кровать, хотя они стояли вплотную именно для этой цели. Эти первые дни ко мне приходила монахиня, нестарая приветливая женщина, кормила меня с ложечки и читала вслух Библию и «Фигаро», а потом я сам наловчился и сэкономил на монахине.

Постепенно гипс засох и перестал так страшно давить, потом его стали подрезать, и подрезали каждый день, так что в конце месяца в гипсе осталась только нога, да и то гипс сделали на шнурочках, чтобы удобнее было докторам.

И вот меня уже вывозят к табльдоту, вот уже я сам выезжаю на своем «шарио», весна, я впервые на улице, меня снимают вместе с моими носилками и ставят в экипаж. Я уже знаю, что он из конюшни месье Прен, куда попадают лошади, «сошедшие с круга»: бега в тридцати километрах отсюда, в модном курорте Пари пляж. Этих старых лошадок месье Прен покупает недорого. У моей — вполне человеческое имя: Жак.

Так, значит, конец одиночеству, холодным дюнам и огням маяка, наконец-то я смогу разглядеть новую, незнакомую жизнь и, кто знает, может быть, и поведать о ней моим соотечественникам, ведь, наверное, я о чем-то все-таки думал, когда перед отъездом из Ленинграда зашел в «Смену» и сказал, что вот — еду, может, и удастся что написать. Мое предложение было встречено с подлинным энтузиазмом, и я действительно написал, и «Смена» действительно напечатала мое «Письмо из Франции», да еще под броским названием «Два лагеря», да еще на первой странице, да еще «от собственного корреспондента».

Дело было вот как. Мне сказал Абель, один из «портеров» (носильщиков) в «Вилле Норманд», что из России приехали французы. Будет «реюнион» (собрание). Из России — французы? Что за шутки? «Предвыборные, месье Розен, — сказал Абель мрачно. — Можете справиться об этом в пивной».

Я в тот же день встретился с хозяином пивной, с тем самым полукоммунистом-полулишенцем, и он подтвердил, что да, из Парижа приехали двое, они были в России на праздновании десятилетия Октябрьской революции, «реюнион» будет сегодня в его пивной.

— Я бы хотел послушать…

— Но в вашем положении…

— Ничего, ничего, — настаивал я, — куда-нибудь да приткнете носилки.

— У нас бывают драки, камарад Розен…

— Я этого не боюсь, — сказал я, как Цезарь перед Рубиконом.

Все было продумано до мелочей: и чаевые Абелю и его напарнику, и место в пивной, и, наконец, полная договоренность с владельцем конюшни.

На мое счастье, в пивной оказалось еще трое на «шарио», а четверо людей не привлекают к себе такого внимания, как один.

Пивная была набита до отказа. Еще до прибытия делегатов шум стоял невообразимый. Одни шумели от пива, другие были возбуждены желанием узнать «правду о России», а третьих просто наняли, чтобы сорвать «реюнион». Сдвинули два столика «для президиума», вошли двое: один — совсем еще молодой парень, застенчивый блондинчик, тихий, как мышка, другой — пожилой, усатый, с ухватками бывалого кондуктора. Пивная взорвалась. Блондинчик сразу стал что-то рассказывать, никто его не слушал, и он забормотал: «Ситуаен, ситуаен!» Но граждане пришли в еще большее возбуждение. Тогда пожилой с невероятной энергией вскочил на стол и зычно крикнул:

— Я ветеран, я получил крест за то, что поднял роту в атаку против бошей, замолчите, все равно я вас перекричу!

И он страстно кричал об их поездке, о первом в мире государстве рабочих и крестьян, о царском дворце в Ливадии, отданном трудящимся, о Волховстрое, о Советах, где заседают такие же люди, как мы с вами. Его стащили со стола, но он снова влез, на этот раз только для того, чтобы крикнуть:

— Долой капиталистов!

— Долой, долой, долой!.. — ревела пивная.

И в это время в дверях показался местный аптекарь. Его хорошо знали: как-никак, человек состоятельный.

— Долой!..

Аптекарь стоял с презрительной улыбкой, и вдруг все услышали, как он сказал одно только слово, и это слово было «мерд» (говно).

Пивная замерла. Абель шепнул мне, что пора тикать.