Времена и люди. Разговор с другом

На следующий день после пивной баталии я взялся за «Письмо из Франции». Каким же оно было, это мое первое печатное слово? Да точно таким же загипсованным, как и я сам.

Вопрос «с чего начинать» стоит перед каждым пишущим человеком, сколько бы ему лет ни было и под каким бы номером его опус ни значился. Я думаю, что мне следовало начать с информации Абеля, но тогда это начало показалось мне несолидным. «Портеры», носильщики, может, чего доброго, рассказать и о преновской конюшне, и о том, что автор этих строк «лежачий больной»? Нет уж, нет, мне хотелось, чтобы было не хуже тех корреспонденции, которые я читал в наших газетах. И я смело начал:

«Как-то раз мое внимание привлек плакат…»

«Ровно в восемь я был в назначенном месте…» (Ну, не в пивной же, черт возьми, все-таки собрание, на котором люди рассказывают о своей поездке в Советский Союз!)

Нет, я не хотел врать, но я хотел, чтобы все происходило в приличной обстановке. Пусть выкрики, пусть попытки сорвать доклад, на то и классовая борьба… А как быть с тем, что делегат вскочил на стол? Но читателей «Смены» не должен интересовать ни темперамент докладчика, ни, тем более, его участие в империалистической войне, которая, как известно, была войной несправедливой. Важно не как он говорил, а что он говорил. А говорил он о важных вещах: об обязательном страховании рабочих в нашей стране, о бесплатных путевках в санатории, в дома отдыха, о равноправии наций. Было? Было. Так вот об этом-то и надо писать!

А как быть со свистом и улюлюканьем? И потом: упоминать об аптекаре или нет?

Как ни странно, но мне помогла местная газета. Она не пожалела для отчета черных красок. Делегаты французских рабочих были названы большевистскими шпионами, в адском шуме пивной репортер уловил выкрики о милитаризации СССР и красном терроре, аптекарь выглядел как борец за свободу, равенство и братство.

Я писал: «Были и попытки сорвать доклад… Бешеную травлю, подняли… Пришли прощупать настроение масс… Зал, затаив дыхание… Зал с восторгом…»

Нет, я не хотел врать. Абель рассказал мне, что на рю Карно пели потом «Интернационал». И я закончил гимном свои «Два лагеря».

Кузнецов, когда я вернулся, сказал мне: «Лихо пишешь, умеешь-таки подметить». Он ничего не знал о корреспонденциях в «Смену», но у него целая наволочка оказалась набитой моими письмами.

Кузнецов уже не работал в ЦК комсомола, а был парторгом строительства института «Цветметзолото». Я уход Кузнецова из ЦК воспринял трагически: понизили! За что? Но мои волнения были напрасными. За полтора года все изменилось. Началась пятилетка. Строительная площадка была почетнейшим назначением. Кузнецов сразу же потащил меня осматривать «объект» на окраине Москвы. Окраина! Это была Калужская площадь.

Впервые в жизни я был на стройке, мы лазали по каким-то временным лестницам, меня крепко подташнивало от страха, но признаться в этом я не хотел. Зрелище было, наверное, удивительным: мало того, что сам хромой, так и товарища привел такого же.

Домой мы вернулись поздно. Жена и сын Кузнецова были на даче. Что-то мы сами соорудили себе поесть. Но с этим делом было трудно. Уже перешли на карточки, что и говорить, в Евпатории харч был получше.

Впрочем, харч для нас не имел никакого значения. Я, наконец, вручил Кузнецову подарок из Франции — логарифмическую линейку. Помнится, он сам просил меня привезти эту штуку, которую очень трудно было достать в Москве, а последние частники рвали уж очень бессовестно.

Я хочу припомнить, что я рассказывал Кузнецову о Франции. Говорили мы долго, чуть ли не до утра. Но о чем я все-таки рассказывал? Да все о том же, о чем писал в «Смене»: забастовки, социал-предатели, безработные, полиция беспощадно разогнала митинг… Все тот же негнущийся гипс!..

Конечно же, я своими глазами видел и безработных, видел, в каких трудных условиях живут батраки: особенно трудно приходилось полякам, которых тогда было очень много во Франции; видел и рыбаков, уходящих в Ла-Манш в надежде на жалкие гроши; видел, как выигрывают и проигрывают в казино бешеные деньги, на которые тут же покупают или продают все, что можно купить или продать.

Кузнецов слушал своего собственного корреспондента с жадностью. Он услышал то, что хотел услышать.