Времена и люди. Разговор с другом

Мы оказались соседями. Степан Дмитриевич — так звали моего «старика» — жил на Красной (это бывшая Галерная), и я его довел до дому. Дом был совершенно слепой, все окна заколочены фанерой; неужели же один во всем доме остался?

— Зайдем ко мне, — сказал Степан Дмитриевич.

В его голосе не было вопроса, и я, ничего не ответив, просто пошел за ним. Он жил невысоко, во втором этаже, окно выходило во двор и было открыто. Во дворе небольшой садик — несколько уже осыпавшихся кустов, а на том месте, где раньше стояли качели, две глубокие отметины.

Комната большая, в два окна, наверное она казалась большой еще и потому, что все вещи стояли по стенам. По одной стене — кровать, стол, швейная машина, пианино в чехле и овальный столик для самовара, по другой — платяной шкаф, буфет и еще один шкаф поменьше. Все было прибрано, вымыто, вытерто и вычищено до блеска, и все выглядело каким-то неживым.

Я замечал не раз: едва только вещи остаются без хозяйки, как они умирают мгновенно: наша мужская власть не имеет над вещами никакой силы.

Я знал, что вещи умерли и что старик напрасно суетится, а он много суетился, что-то пробовал переставить, достал посуду из буфета, разбил чашку, но не огорчился, а по-моему, даже обрадовался — собрать осколки, вынести, подмести — все-таки дело…

В это время кто-то крикнул со двора:

— Степан!

И Степан Дмитриевич тотчас же откликнулся:

— Здесь!

Во дворе стояли двое стариков, оба чисто одетые, в пиджаках и галстуках и с пасхальными узелками в руках — совершеннейшие близнецы.

Степан Дмитриевич замахал руками и закричал:

— Давайте, давайте, ребята!

Но тут подошел еще один, тоже с узелочком, высокий, черный, седой, и хмуро кивнул. Степан Дмитриевич пошел им навстречу, слышно было, как они на лестнице здороваются, потом все вместе вошли и сложили на буфет свои узелки, один к другому.

Степан Дмитриевич коротко представил меня:

— Вместе провожали.

Самое время было мне уйти, но уходить ужасно не хотелось. Для приличия я сказал Степану Дмитриевичу, что мне пора.

— А у вас до какого пропуск? — И, узнав, что пропуск ночной: — Посидите с нами, если не скучно.

Мне совсем не было скучно. Степан Дмитриевич еще больше захлопотал и стал вытирать и без того совершенно чистые тарелки и рюмки. Я помог поставить стол на середину комнаты и расставил стулья, их как раз было пять. Узелочки развязали, на столе появилась бутылка, две банки рыбных консервов и одна с заморской колбасой, каждый принес по куску хлеба, и я сел за стол, тяготясь, что ничем не вошел в долю.

— Спасибо, дорогие товарищи, — сказал Степан Дмитриевич.

Никаких больше слов сказано не было. Молча закусили. «Близнецы» налегали на рыбные консервы, макали хлеб в томатный соус, наслаждаясь каждым кусочком. Мрачный старик мелко-мелко резал колбасу. У него не было зубов и кровоточили десны, Степан Дмитриевич больше суетился, чем ел и пил, и все угощал меня.

После рюмки стало пошумнее, но разговор шел мелкий, о чем-то и о ком-то, — все четверо работали на одном заводе, обсуждались обычные дела: можно ли выполнить заказ с тем оборудованием, которое осталось, или придется передать на тот завод, который с осени сорок первого года стал работать на Урале. Говорили о каком-то Сеньке, не то Вихрове, не то Вихрине, говорили, что он «отбился от компании и зазнался». Сенька этот был, как я почти сразу выяснил, такой же питерский рабочий, как и эти четверо, и, кажется, еще постарше, и в революцию стал мастером. Сразу после того, как старого мастера, вместе с двумя другими начальничками, вывезли с завода на тачке.

— Все-таки он в эту зиму спас цех, — сказал Степан Дмитриевич.

«Близнецы» дружно закивали, мрачный старик пожевал беззубым ртом, но потом согласился:

— Да, цех он спас.

Потом о Сеньке уже говорили беззлобно и даже кое за что хвалили. Конечно, он строг, а иначе нельзя. И только потом, и очень осторожно, стали гудеть о своих родных, разбросанных по фронтам, сибирским селам и братским могилам.

Сначала я ничего не мог разобрать. Потом, как в нестройной перекличке, я услышал какие-то имена. Но вскоре все стало связываться. Я узнал, что первой была эвакуирована Анна Григорьевна, жена мрачного старика, с внуком и внучкой, сын Павел воюет, а Людмила, невестка, осталась в Ленинграде и умерла. Она работала на «Треугольнике», и только недавно о ней узнали — она умерла еще в феврале.

У Степана Дмитриевича было два сына — Алексей и Геннадий. Алексей погиб в конце августа под Кингисеппом, он был холостым, а Геннадий — женатый, его жена с детьми в эвакуации, а сам он жив и ни разу не был ранен. Гвардии старший лейтенант.