Времена и люди. Разговор с другом

Бывали и другие случаи. Кутин называл их «неинженерными»: надо было действовать немедленно, никакой кальки и ватмана. И тогда находились смельчаки и спрашивали: «Разрешите действовать?» Ленинградцы всегда любили организацию. В Ленинграде был заключен первый договор на социалистическое соревнование, теперь появилось новое движение — тоже ударники в своем роде — смельчаки: это значит, что среди людей, готовых на любое испытание для спасения ближнего, нашлись люди, заявившие себя самыми смелыми среди смелых. Инженеру Кутину и инженеру Трофимкину и многим другим инженерам приходилось и самим действовать в этих «неинженерных» случаях.

И все-таки о Кутине я написал позднее. Я пришел в штаб полка, он находился в самом начале Невского, и заново представился.

— Все ясно, — сказал Кутин. Он достал ученическую тетрадь в клеточку, где у него были записаны имена отличившихся людей. Но на этот раз я хотел написать о нем самом.

— «Инженер Кутин»? Громко, пожалуй…

Он стал рассказывать, а я записывать, мы оба честно трудились, но очень скоро я понял, что все или почти все я уже знаю. И где Константин Антонович учился, и где работал, а когда подошли к войне, то снова появилась тетрадка в клеточку, и это тоже было понятно: какой же командир полка будет рассказывать о себе, не рассказав о людях полка.

В общем, у меня довольно быстро сложился в голове очерк об инженере-строителе в мирное время и о нем же в дни блокады.

Я попросил разрешения посмотреть чертежи, навалом лежащие на столе.

— Только уж простите мне мою техническую неграмотность и объясните, что к чему.

И снова Кутин не стал со мной спорить: если это надо для дела, тем более что имена бойцов из тетради в клеточку были «привязаны» к чертежам.

Но вот вижу, один чертеж Кутин отложил в сторону, и другой, и третий, вообще в этой пачке ничего ему не подошло, он нахмурился, ищет в столе, но тот ящик, который ему нужен, закрыт, и ключа нет.

— Вот еще пачка, — сказал я.

— Да это не то, вам нужна война, а это другое.

— Не война? — переспросил я.

— Да нет… просто кой-какие идеи…

— Послушайте, — сказал я, — на двадцать пять лет даю гарантию ничего об этом не писать. Но вы мне расскажите, что это за идеи?

— Какой вы, право… — Кутин не закончил. — Ну вот, например, на этом пустыре я думаю, что после войны… Но я ведь не архитектор — я инженер, просто иногда хочется представить себе, что будем восстанавливать, а что будем строить заново. Вот здесь, мне кажется, самое место для большого Дома культуры…

Я просидел в штабе полка до глубокой ночи, отнял у Кутина уйму времени и ушел, не зная, как теперь сложится мой очерк. Но я чувствовал такой душевный подъем, с высоты которого этот мой очерк не имел никакого значения.

Конечно, Кутин был прав, все, что он показывал мне, были только наброски, но сам факт существования этих набросков будущего в дни, когда немцы подвезли на специальных платформах новые осадные орудия и стали с новой силой бомбардировать Ленинград, сам факт мечты о послевоенном, еще более прекрасном Ленинграде необычайно приближал победу над фашизмом.

Четырнадцатого января сорок четвертого года началось наступление войск Ленинградского фронта.

15

На третьем номере трамвая я, как обычно, доехал до Благодатного переулка, а оттуда на попутной машине до Пулкова. Погода стояла гнилая, дул теплый сырой ветер, во многих местах снег почернел, небо казалось заболоченным, над фронтом стоял туман. Как мы радовались когда-то этому хмурому небу, с какой надеждой смотрели на густые облака: туман — это значит, немцы не смогут бомбить прицельно. Теперь мы с тревогой запрашивали у синоптиков прогноз погоды. Теперь нам было нужно ясное небо: ясное небо — значит, наша авиация будет бомбить фашистов прицельно.

Мы ехали в тишине. Только иногда то здесь, то там шлепался немецкий снаряд. И каждый раз водитель замечал: «Нервничает немец, чует что-то…»

Только к вечеру я добрался до артиллерийского полка. Это я давно обдумал: в решающем наступлении быть в Сорок пятой гвардейской, бывшей Семидесятой, ну и, конечно же, в артполку. Я и блокнот приготовил особенный. Этот блокнот я купил еще перед войной в магазине, который сейчас все на том же месте, на Невском.

— И чернила не пропускает? — спросил я.

— Что вы, первый сорт! На обрез взгляните…

И в самом деле, блокнот был редкостный, с золотым обрезом. Я решил записывать в нем только самые глубокие мысли, может быть потому он и пролежал столько времени без дела. За два с половиной года я исписал десятки всевозможных блокнотов, и с предупредительной надписью «Только для карандаша», и без всяких предупредительных надписей, но с такой шершавой бумагой, что порой казалось, пишешь на наждаке. И вот пробил час моего блокнота! Золотой обрез, конечно, потускнел, обложка закоптилась, страниц десять пришлось вырвать, так они отсырели, и все же это был замечательный и почти новый блокнот.

Весь вечер я ходил из землянки в землянку, но так ни разу свой блокнот и не раскрыл. Хотелось вместе помолчать: дело, которого мы так долго ждали, вот-вот должно было начаться.