Времена и люди. Разговор с другом

Действительно, на двух страничках была написана вся Иоганнова жизнь. Он родился в небольшом провинциальном городке, по наследству получил маленькую кондитерскую, но почти ею не занимался, было не до пирожков: писал пьесы, романы и поэмы. Писать стал еще школьником, чуть позднее первой мировой войны. Посылал во все редакции — и в Берлин, и в местные, но не печатался. (Рукой майора: смотри приложения № 1, 2, 3, 4, 5.) В начале тридцатых годов вступил в гитлеровскую организацию. Почти совсем забросил пирожки: фашистский листок напечатал его четверостишие, обещали печатать, когда придут к власти и выгонят всю эту… Гитлер пришел к власти, но печатать Иоганна не стал. Зато Иоганн Г. получил официальный пост, дававший право контроля литературных материалов, в пределах своего городка, конечно. «Я не был жесток в отношении собратьев по перу, — сказано в его показаниях (представляю себе самодовольно оттопыренную губу). — Я всегда руководствовался любовью к немецкой литературе».

М а й о р. Расскажите о вашей деятельности на войне.

И о г а н н  Г. Только в глубоком тылу, господин майор, организация отдыха, мне было предоставлено право разумно выбирать исполнителей для своих пьес. Большинство из них играли ужасно.

М а й о р. Это нас не интересует.

— Еще не такие чудики попадаются, — сказал мне майор, когда я переписал суть дела в свой блокнот. — Сволочной режим, — сказал он убежденно. — Верите ли, так иной раз обрыднет — кажется, лучше в штрафники, только бы не с ними заниматься. Ну, я думаю, осталось недолго: побежал фашист, — И он улыбнулся такой милой и доброй улыбкой, что у меня сердце сжалось. И в самом деле, думал я, воевать ему было бы куда легче.

А меня тянуло написать о «сволочном режиме» и о том, что, как его ни брани, а режим этот создали люди. Я за последние месяцы видел много пленных, тысячи прошли по Международному, ныне Московскому проспекту. Кто из них работал вместе с Иоганном, осуществляя контроль над репертуаром, а кто по Иоганновым доносам попадал в «неблагонадежные»?

Я вспомнил, как в самом начале января сорок второго, в штабе армии, находившемся в Благодатном переулке, мне сказали, что на рассвете в районе Пулкова захвачен пленный. Для того времени событие! Я стал просить разрешения поговорить с пленным, но ответ был коротким: отправляем в штаб фронта. Если там найдут возможным…

Минут через десять я увидел пленного в сопровождении нашего автоматчика и молоденького лейтенанта, как оказалось впоследствии, недурно говорившего по-немецки. Пленный был в шинели, с непривычным для нас башлыком и в русских валенках — морозы стояли страшенные, а его с вечера послали в боевое охранение.

— Прошу извинить, товарищ майор, прошу извинить, товарищ капитан… — говорил лейтенант, проталкиваясь сквозь толпу штабных (здесь, кажется, все были старше его по званию) и придерживая кобуру с пистолетом. Позади него шел пленный, а позади пленного автоматчик, строго смотревший в зеленую спину.

На улице стояла полуторка, я предъявил свое весьма хилое удостоверение, попросил подбросить до штаба фронта. Лейтенант доложил своему начальству, и меня взяли. И не просто взяли, но и посадили в кабину с водителем. «Это, — любезно разъяснил мне лейтенант, — не для удобства, а все равно мне в кабине не усидеть. Такой уж у меня характер», — сказал он, забираясь в кузов и придерживая кобуру.

Я был очень доволен таким оборотом дела. Всеми своими костями, через полушубок, телогрейку и гимнастерку, я чувствовал кожаную спинку, протертую тысячами таких же полушубков, телогреек и гимнастерок, и хотя машина работала «на чурках», в ней сохранились запахи мирных дней — бензина и табака «золотое руно». И водитель был такой же довоенный — молчаливо знающий свое превосходство над пассажиром.

Мы свернули на Международный проспект и поехали по направлению к центру города, зажатые между глубоко вросшими в лед трамваями и растерзанными, перекореженными машинами, — живые среди мертвых.

Полуторка шла не быстро, тормозя на ледяных ухабах; на минуту я закрыл глаза и сразу провалился в сон. Наверное, я здорово пригрелся; чем иначе объяснить, что сразу рухнули льды, забились моторы, побежали красненькие трамваи…

Крепко тряхнуло, я открыл глаза и почти сразу услышал голос водителя:

— …Инструменты под сиденьем.

И я вышел из машины, не сразу сообразив, как это меня на полном ходу вытолкнули из рая.

— Что там у вас? — крикнул лейтенант.

— Сейчас поедем, — неестественно бодро откликнулся водитель, но я слышал, как он проворчал: «Чурки, они и есть чурки…»

И он был прав! Мы четверо хорошо знали, что чурки есть чурки, и только пленный удивленно поглядывал на наше банно-прачечное устройство.

Я недолго разминался у машины.

— Садитесь, — сказал мне водитель.