Времена и нравы. Проза писателей провинции Гуандун

На площадке было много интересующихся религией старушек. Они чутко уловили страдания и обиды Кан Лянь и решили, что надо ее спасать: у нее был такой утомленный, нервный вид, а взгляд как у коровы на привязи. Поэтому старушки с энтузиазмом спросили:

– Может, тебе уверовать во Христа?

Кан Лянь сдержанно улыбнулась и помотала головой. Тогда ее обступили другие напористые тетушки:

– А может, станешь буддисткой?

Кан Лянь вновь ответила вежливым отказом. Однако во время болтовни одна особо резкая в выражениях бабушка сказала нечто такое, что очень взволновало Кан Лянь. То было слово «перерождение»[182]

– другое определение смерти, хоть и пронизанное мраком, но стирающее отчаяние, предлагающее прекрасную альтернативу неизвестности и ужасу. Новое начало, динамичное, полное надежд, несравненно чудесное, заставило Кан Лянь испытать сильное переживание и предаться бесконечным мечтам.

Расскажи она кому-нибудь, никто и не поверит, даже она сама, наверное, не поверила бы. Но слово «перерождение» было чем-то иным, будто не с этой планеты, будто маленькая безмятежная звезда, зависшая посреди этой обывательской языковой системы, которой до нее еще стремиться и стремиться.

Далекая, непостижимая и такая милосердная.

Когда Кан Лянь ухаживала за стариком, то невольно проговаривала это слово. Старик его, естественно, не понимал, поэтому произносила его она скорее для себя. У Кан Лянь на душе становилось спокойнее: смерть – это «перерождение», чего же бояться?

Через полмесяца лечения старик наконец заговорил. В тот день после завтрака Кан Лянь дала ему лекарство, свекор взглянул на таблетку и коротко заявил:

– Подавлюсь.

Кан Лянь застыла на месте, старик продолжал:

– Хочу порошок.

Кан Лянь сказала:

– Порошок горький.

Свекор настаивал:

– Подавлюсь, хочу порошок.

Кан Лянь ничего не оставалось, кроме как размолоть таблетки и высыпать порошок из капсул. Она поморщилась: они ведь такие горькие! Старик с нетерпением посмотрел на порошок в ложке, затем сильно прикусил ее, повертел языком, пошевелил кадыком и с легкостью проглотил лекарство. Кан Лянь стала вытаскивать ложку, но старик вцепился в нее мертвой хваткой. Кан Лянь взглянула на него и неожиданно ощутила идущую от него силу и жажду жизни.

Вскоре после этого случая его выписали из больницы; бледно-золотым вечером его наследники с женами собрались у кровати в палате и стали обсуждать дальнейший план по опеке на определенный срок. Жена Лю Сянцяня, которую звали Ван Лэюнь, в молодости умела развлекаться, наслаждаться жизнью, красиво наряжаться, и даже сейчас, когда ей скоро должно было стукнуть шестьдесят, она все еще носила высокие каблуки, маленькую дамскую сумочку, а волосы ее были уложены в пышную прическу. У нее были выразительные глаза, обычно, когда она улыбалась, то выглядела весьма счастливой. Но за долгие годы совместной жизни она не раз затевали конфликты, и Кан Лянь быстро поняла, что Ван Лэюнь из тех безжалостных персон, которые ни в чем тебе не уступят. Если считать по месяцам, то пришла пора старшего сына ухаживать за отцом, но если смотреть с точки зрения долга, то полагалось оставить его в семье младшего. Никто не хотел углубляться в подробности, все слушали, что говорила своим пронзительным голосом Ван Лэюнь:

– У нас всегда сердце сжимается, боимся, что у него поднимется температура, боимся кашля, мы и подумать не могли, что он упадет. В конце концов, когда стареешь, кости становятся дряхлыми.

Вслед за этим она привела множество примеров, когда падал ее муж, его мать, и говорила так складно, что создавалась впечатление, будто старики только и делают, что падают.

Она перешла к мистике. Подняв брови, Ван Лэюнь сказала:

– Очень странно, я только сожгла поминальную бумагу[183] для покойной матушки, как через два дня старик упал.

У нее всегда были высокие стремления, она любила мериться с другими людьми и просто не могла позволить себе не упомянуть об этом происшествии. По сравнению с ней Лю Сянцянь оказался более приземленным. Он сказал:

– Брат, ты же знаешь, у меня тут сложная ситуация.

Увидев его измученное лицо, даже Кан Лянь пожалела его, не говоря уже о брате. За эти два года Лю Сянцянь состарился снаружи, но не изменился внутри. Его роль в жизни никогда не была для него столь запутанной и несвязной: он и муж, и отец сына, и сын отца, и зять тещи, и дед внучки.