Времеубежище

Вся моя жизнь как бы сшита из других жизней. И та жизнь, которую я живу сейчас, тоже чья-то, не знаю чья. Иногда я чувствую себя чудовищем, собранным из разных времен. Сижу в чужом городе под вой сирен пожарных машин, будто он всегда объят пламенем. Провожу все свое время в библиотеке этого города, в холодной читальне под нарисованным небом, обложившись энциклопедиями со всего мира — в красных обложках с золотыми буквами. Читаю старые газеты и разглядываю лица людей. Все время боюсь, что вот сейчас появится кто-то и, оглядевшись, направится прямо ко мне…

Каждое утро я прихожу в библиотеку, библиотеку мира. Заказываю все газеты, вышедшие в один и тот же день 1939 года. Мне там все знакомо, я там уже был, сидел в пивнушке на Пятьдесят второй, мок под дождями той осени. Газета — всего лишь портал. Прошлое с часовым механизмом, который обязательно нужно обезвредить, скрывается в мелком и незначительном. Где-то там, среди сообщений о сезонных скидках и статей о противогазах в немецких школах с большой фотографией на третьей странице «Нью-Йорк таймс» (все ученики одной гимназии, построенные перед зданием школы, держатся за руки. Их лиц не видно из-за надетых противогазов). Я посмотрю, что предлагают в киносалонах и вечерних заведениях, посижу в баре «Чинзано» на тридцать седьмой странице, включу новый радиоприемник «Эмерсон» без электропроводов и антенн, всего за 19.95 доллара, и послушаю последние зарубежные новости. Останусь на ночлег в маленьких объявлениях о комнатах внаем в Нижнем Манхэттене и буду рассматривать лица людей, появившихся в вечерних светских хрониках. Нельзя ничего пропускать, именно там триггер в последний августовский вечер… Твой Г.

Я стою у окна с письмом в руке, одновременно отправитель и получатель, читаю и думаю, что мир всегда чуть-чуть отстает от первого сентября. Он все еще в конце лета, с рекламами в газете на фоне далекого гула еще не начавшейся войны… Мир проживает вторую, послеполуденную половину дня, когда удлиняются тени под исчезающим солнцем до того, как наступит вечер и опустится мрак.

43

Пока ты помнишь, прошлое стоит в стороне. Ты как будто разжег костер посреди ночного леса. Вокруг бродят демоны и волки, звери прошлого сужают круг, но все еще не смеют переступить черту. Аллегория прозрачна. Пока огонь памяти горит, ты — хозяин. Как только он начнет затухать, вой усилится и звери подползут ближе. Это свора прошлого.

Чем меньше памяти, тем больше прошлого.

Незадолго до конца времена перемешаются. Ибо клетки открыты и все твари выползут наружу… «Если не будет дней, где нам жить?» — спрашивал один поэт… Как же его звали? Но дней нет. Календарь исчез. Есть только один день и одна ночь, и они повторяются бесконечно…

Я помню, чтобы постоянно удерживать прошлое в прошлом…

Желтый блокнот

44

Мне семь лет… Мы приехали в другой город погостить. Там какой-то праздник. Везде толпы людей, мне не выбраться. Все толкаются, наступают на ноги, выплевывают шелуху от семечек прямо мне на голову. Я хватаюсь за штанину отца, потом выпускаю ее из рук. Мы подходим к какому-то тиру, но и там я ничего не могу рассмотреть… Не помню, сколько я так простоял, но когда обернулся, увидел, что отца с матерью нет. Они исчезли. И что теперь?.. Как это?.. Отец повел Гензель и Гретель на прогулку в незнакомый лес… Когда они обернулись, отца не было…

Я рванулся вперед, бегу, кричу… Улицы полны людей, время послеобеденное. Люди возвращаются с работы. Останавливаю женщину возраста моей матери, плачу, говорю, что потерялся. Не помню ни улицы, ни номера дома, где мы остановились. Помню только, что дверь зеленого цвета… «Да, но они все зеленого цвета, — отвечает мне женщина. — Извини, малыш, я тороплюсь. Иду с работы. Спроси у кого-нибудь еще». Спрашиваю другую женщину, мужчин вообще не трогаю. Такая же картина: тороплюсь, малыш, спроси у милиционера, он должен быть где-то здесь, не бойся… Уже темнеет, по улице со свистом проносятся машины, никто не обращает на меня внимания, из носа потекла кровь… И вдруг какая-то рука хватает меня, потом громом отдаются в голове два подзатыльника… Я спасен.

45

Мне шесть лет, моему брату — четыре. Мы стоим на сельской площади перед памятником какому-то партизану. На нас короткие штанишки, на ногах сандалии. Но волосы длинные — как у битлов (я — Джон, брат — Пол). Снимок сделан отцом за несколько минут до того, как нас поведут (в сопровождении сельского милиционера) к деду Петре — тот по приказу сельского старосты должен нас постричь наголо. То же самое ждет и отца, который мало того что отрастил волосы, так еще и отпустил усы. В селе нет парикмахерской. Дед Петре по очереди усаживает нас на пень. Рядом пасется осел. Я уныло смотрю, как с моей головы падают русые пряди, и молчу. Не смею даже разреветься, потому что боюсь милиционера. Возможно, раз запрещено ходить с длинными волосами, то и реветь нельзя…