Время и боги. Дочь короля Эльфландии

Так прошло много времени, почти все свечи догорели, но было светло. Я был счастлив найти признание своих подвигов и, будучи счастлив сам, желал того же и для сэра Ричарда. Я много шутил, и все добродушно смеялись; иные шутки, возможно, были слишком вольными, но это не вредило делу. Но вдруг… я не хочу себя оправдывать – но это был самый трудный день в моей жизни, и, не ведая того, я был чрезвычайно утомлен; шампанское ударило мне в голову; в другое время оно не подействовало бы так сильно, но я, видимо, очень устал. Так или иначе, я зашел слишком далеко в своих шутках; совершенно не помню, что я сказал, но вдруг все обиделись. Я ощутил всеобщее возмущение, поднял голову и увидел, что все поднялись из-за стола и потянулись к дверям; я не успел их открыть, двери открылись сами, от дуновения ветра. Я не видел, что делает сэр Ричард, потому что остались гореть только две свечи, – наверное, другие погасли, когда дамы вдруг поднялись с мест. Я кинулся было извиняться – но тут усталость настигла меня, как настигла мою лошадь у последней изгороди: я вцепился в стол, скатерть сползла, и я рухнул. Падение, тьма на полу и усталость этого дня, соединившись, меня одолели.

Солнце лилось на пышные поля и в окно спальни, тысячеголосый птичий хор славил весну, а я лежал на старинной кровати с четырьмя столбиками в обитой ветхими панелями спальне, полностью одетый, в высоких грязных сапогах; с меня сняли только шпоры. Некоторое время я ничего не понимал, но потом все вспомнил – и свое чудовищное поведение, и то, что необходимо принести нижайшие извинения сэру Ричарду. Я потянул шнурок звонка. Вошел дворецкий – безукоризненно приветливый и невероятно оборванный. Я спросил его, встал ли уже сэр Ричард, и получил ответ, что тот внизу. Еще он сказал, к моему удивлению, что уже двенадцать часов. Я попросил не мешкая отвести меня к сэру Ричарду. Он был в курительной комнате.

– Доброе утро, – приветливо произнес он, когда я вошел.

Я сразу же приступил к делу.

– Боюсь, что в вашем доме я оскорбил дам… – начал я.

– Да, оскорбили, – сказал он. – Оскорбили. – Тут он заплакал и взял меня за руку. – Как мне вас благодарить? – сказал он далее. – Уже тридцать лет мы, все тринадцать, сидим за этим столом, и я на это так и не осмелился, потому что когда-то всех их соблазнил, и вот вы сделали это, и они больше не будут здесь ужинать!

И он долго еще удерживал мою руку в своей, а потом пожал ее; я расценил это как прощание и покинул этот дом. В конюшне я обнаружил Джеймса с собаками и спросил, как он провел ночь; Джеймс, будучи человеком немногословным, ответил, что точно не помнит. Я взял у дворецкого шпоры, сел на лошадь, и мы медленно поехали прочь от этого странного старого дома. Мы медленно ехали домой, ибо собаки, хоть и довольные, сбили себе ноги, и лошади тоже были усталые. Мы проникались сознанием того, что охотничий сезон кончился, мы обратили лица к весне и задумались о новом, которое идет на смену старому. И в том же году я услышал, и с тех пор слышу часто, о танцах и веселых ужинах в доме сэра Ричарда Арлена.

Город на Маллингтонской пустоши

Если не считать старого пастуха из Лингволда, чьи привычки стяжали ему репутацию человека ненадежного, я, наверное, единственный, кто когда-либо видел город на Маллингтонской пустоши.

Как-то я решил пропустить лондонский светский сезон[32]

– отчасти из-за ужасных вещей, которые продавались в магазинах, отчасти из-за засилья немецких духовых оркестров, отчасти, возможно, из-за того, что несколько ручных попугайчиков в доме, где я жил, научились подражать свисткам кэбов, – но главная причина заключалась в том, что в последние годы в Лондоне мною овладевала необъяснимая тоска по могучим лесам и широким пространствам пустошей, и сама мысль об укрывшихся в тени молодых рощ крошечных долинах, поросших папоротником и наперстянкой, становилась для меня пыткой; и с каждым лондонским летом эта тоска охватывала меня все сильнее и сильнее, пока не сделалась непереносимой. Поэтому я взял палку и рюкзак и пешком отправился из Тетерингтона на север, ночуя на придорожных постоялых дворах, где тебя встречают с подлинным гостеприимством, где официанты говорят по-английски и где у каждого есть нормальное имя вместо номера; и хотя скатерти здесь могут оказаться несвежими, зато окна распахнуты настежь, чтобы воздух всегда был чистым, к тому же только здесь вы отыщете превосходное общество фермеров и жителей холмов, которые не могли бы быть по-настоящему вульгарными, даже если бы захотели, так как на это у них просто нет денег. С самого начала я упивался новизной впечатлений и однажды, в небольшой придорожной таверне на шоссе Утеринг неподалеку от Лингволда, впервые услышал о городе, который якобы находится где-то на Маллингтонской пустоши. О нем довольно небрежно беседовали за кружкой пива два фермера.

– Говорят, странные люди живут в этом городе на Маллингтоне, – сказал один.

– Они словно бы все время путешествуют, – сказал другой.