Время и боги. Дочь короля Эльфландии

В то время как тролли во всю прыть скакали в сторону Земли – посмеяться над обычаями людей, Лиразель встрепенулась на коленях отца, что, величественный и невозмутимый, восседал на изваянном из туманов троне, едва ли двинувшись с места за двенадцать наших земных лет. Она вздохнула; вздох ее зажурчал над холмами сна и слегка растревожил Эльфландию. Рассветы и закаты, сумерки и бледно-голубое мерцание звезд, что навечно слиты воедино в зареве Эльфландии, ощутили легкое прикосновение скорби, и сияние их дрогнуло. Ибо магия, что поймала и удержала эти огни, и чары, что сковали их воедино, дабы вечно озаряли они землю, не признающую власти Времени, уступали в силе скорби, что темной тенью поднималась в царственной душе принцессы эльфийского рода. Она вздохнула, ибо в столь долго владевшем ею отрадном умиротворении и сквозь покой Эльфландии пронеслась мысль о Земле; и вот среди роскошного великолепия Эльфландии, о котором едва ли поведает песня, принцессе припомнились самые обыкновенные калужницы и прочие неброские травы ведомых нам полей. А в полях тех, по другую сторону границы сумерек, мысленным взором увидела она Ориона, – и не ведала Лиразель, какая пропасть лет пролегла между ними. И магический блеск и сияние Эльфландии, и красота волшебной земли, что нам не увидеть даже во сне, и глубокий, глубокий покой, в котором дремали века, не задетые и не понукаемые временем, и искусство ее отца, что оберегало от увядания самую незаметную из лилий, и чары, с помощью которых он добивался исполнения сокровенных желаний и грез, не властны были отныне удержать воображение принцессы, что рвалось на волю, и более ее не радовали. Потому вздох ее пронесся над колдовской землей и легким дуновением растревожил цветы.

Отец Лиразели ощутил печаль дочери и увидел, что печаль эта всколыхнула цветы и нарушила покой, царящий над Эльфландией, – хотя и не больше, чем птица, что сбилась с пути летней ночью, потревожит парадные занавеси, запутавшись в складках. И хотя ведал король и о том, что Лиразель загрустила всего лишь о жалкой Земле, предпочитая какой-нибудь мирской обычай сокровеннейшему великолепию Эльфландии, – загрустила, восседая вместе с отцом на троне, о котором поведать можно только в песне, – но одно только сострадание проснулось в магическом сердце короля; так мы пожалеем ребенка, что в храмах, которые мы почитаем священными, вздыхает по какому-нибудь пустяку. И тем более что Земля представлялась ему не стоящей скорби: беспомощная жертва времени, где все приходит и уходит, не задерживаясь надолго, мимолетное видение, различимое от берегов Эльфландии, слишком краткое для того, чтобы занимать помыслы, обремененные магией, – тем более жалел король свое дитя за упрямую причуду, что неосторожно забрела в наши поля и запуталась – увы! – в сетях преходящего. Ну что же! – принцесса затосковала. Король-эльф не проклинал Землю, приманившую фантазии принцессы; Лиразель не была счастлива среди сокровенного великолепия Эльфландии, она вздыхала о большем: значит, великое искусство короля подарит принцессе все то, чего ей недостает. И вот повелитель волшебной страны воздел правую руку, что до того покоилась на подлокотнике загадочного трона, сотканного из музыки и миражей; он воздел правую руку, и над Эльфландией воцарилась тишина.