Время изоляции, 1951–2000 гг.

Будем говорить о 1984 годе и об Александре Израилевиче Шарове, моём любимом писателе. Это год его смерти, именно в этот год, ровно за день до смерти, Шаров поехал к машинистке и забрал у неё перепечатанную рукопись своей последней книги, романа «Происшествие на Новом кладбище, или Смерть и воскрешение Бутова». Роман этот тридцать лет лежал в столе, потом сын Александра Шарова, известный писатель и историк Владимир Шаров, сумел после долгих попыток напечатать эту рукопись и представил её на Московской ярмарке non/fiction, где она была благополучно распродана за два дня. И вы её сегодня вряд ли найдёте, а если где-то найдёте, то у букинистов, ну или в Интернете текст недавно появился. И объяснить этот запоздалый феномен популярности Шарова очень трудно.

У него была странная судьба. Александр Израилевич Шаров, он же Шера Израилевич Нюренберг, начинал как журналист и, кстати говоря, до последних дней оставался журналистом, печатал чудесные очерки в «Новом мире» Твардовского. Кстати говоря, первый фундаментальный очерк о Корчаке, великом польском педагоге, был написан Шаровым, после этого Корчак стал одной из главных фигур советского пантеона, не только педагогического, но и военного. Шаров освещал полярные экспедиции, писал очерки об учёных, о биологах, о минералогах – много о ком. Но начиная с пятидесятых, побыв военным журналистом, он начинает постепенно публиковать рассказы и повести. Я очень высоко ставлю Шарова-прозаика, хотя прославился он как сказочник-фантаст. Я думаю, лучшие советские сказки писал он. Шарова сейчас знают хорошо, гораздо лучше, чем в последние годы жизни, и, уж конечно, лучше, чем в эпоху вынужденного постсоветского забвения, когда его не переиздавали. Сейчас он модный сказочник, но начало его работы помнит мало кто.

Первый его рассказ, который привлёк внимание и который, я помню, совершенно поразил меня, был «Легостаев принимает командование». Там речь идёт о дивизии, которая после победы расформировывается, а на довольствии у этой дивизии живёт мальчик, сын одного из полковых командиров, убитого незадолго до конца войны. И после того, как дивизию окончательно расформировали, начальник финчасти, бухгалтер, останется единственным, кто будет этому мальчику что-то отсылать. И он ему отсылает деньги и при этом пишет письма. А мальчик ведь не знает, что дивизия расформирована, и этот бухгалтер в этих письмах пишет ему выдуманные новости, боясь признаться, что дивизии больше нет. Он пишет, что такой-то солдат поощрён на стрельбах, а такой-то нерадивый солдат, наоборот, получил взыскание и теперь исправляется. Пишет целые репортажи с учений, и дивизия продолжает существовать только в его письмах к этому ребёнку. И так проходит год, а потом он неожиданно получает письмо от этого мальчика и узнаёт, что тот сбежал из дома и едет к нему, в эту дивизию, потому что там его единственный настоящий дом и он хочет туда. И заканчивается этот рассказ стоянием Легостаева на платформе, когда он ждёт прибывающего поезда, и поезд уже подходит, а он не знает, как этому мальчику скажет, что дивизии больше нет, сможет ли ему этот ребёнок простить крушение своего мира. Это было написано довольно сильно, особенно сильно, смешно, грустно и трогательно были описаны писательские потуги Легостаева создать образ расформированной дивизии. Вот человек, творящий заново упразднённый мир, – это очень по-шаровски.

Шаровские ранние сказки, такие, как замечательный памфлет «Остров Пирроу», напечатанный Аркадием Стругацким в сборнике фантастики, сразу поражали мастерством, зрелостью, готовностью. Это и понятно – он же начал печатать свои фантастические вещи, когда ему было уже здорово за пятьдесят, когда он уже напечатал роман о биологах «Я с этой улицы», когда он написал и напечатал несколько замечательных, сказочных и не сказочных, повестей, в том числе вполне серьёзную, реалистическую повесть «Хмелёв и Лида», одну из самых сильных повестей шестидесятых годов. Там майор Хмелёв, у которого перебит позвоночник, в госпитале, он одинокий, его некому забрать, и санитарка Лида, такая немного книжная, идейная, желая совершить подвиг, забирает его к себе. А она его не любит, и она начинает медленно его ненавидеть. И он её не любит, потому что она сухая, немножко абстрактная, и он чувствует эту нелюбовь. И единственное его утешение – это мальчик Алёша, которому он вырезает деревянные мельницы. И вот этот страшный мир насильственного подвига, история о том, что нельзя никого насильственно облагодетельствовать, – как она проскользнула в советскую печать? Этого я совершенно не помню, но для меня эта повесть была в своё время большим откровением.