Время изоляции, 1951–2000 гг.

Место Валентина Григорьевича Распутина в русской литературе уникально. Это человек, почти гениальную одаренность которого признавали и почвенники-патриоты, и западники-горожане. Он дружил с Евтушенко, о нём высоко отзывался Аксёнов. Виктор Шкловский, патриарх литературоведения, в начале восьмидесятых написал «Распутин на распутье». Распутин ярко обозначил себя ещё до тридцати лет вполне городским рассказом «Рудольфио», рассказом «Уроки французского», который до сих пор, я думаю, вошёл бы в любую антологию русской новеллы, и повестью «Последний срок». Владимир Крупин, другой писатель почвеннического направления, вспоминает: «Когда я прочёл Распутина “Последний срок”, я хотел бросить литературу, потому что он сказал всё, что я мог бы, и лучше, чем кто-либо мог бы». Действительно, это мощная вещь. Потом была, может быть, несколько менее удачная, морализаторская, но всё равно очень сильная повесть «Деньги для Марии», и дальше два абсолютных шедевра, напечатанных подряд: 1975-й и 1976-й, «Живи и помни» и «Прощание с Матёрой» – эти два текста выдвинули Распутина в первый ряд не русской, а мировой прозы.

Можно по-разному относиться к «Живи и помни», я слышал отзывы людей, которые говорят, что всё это фактически совершенно недостоверно, но это и не важно, не нужно, чтобы было достоверно, важно, что это достоверно психологически. Настёна, героиня «Живи и помни», которая пригрела дезертира Гуськова и от него забеременела в начале 1945 года, она, наверное, одна из самых поразительных героинь русской прозы. Это героиня терпения, героиня креста, который она несёт.

Трудно найти ценителя более строгого, чем Николай Богомолов. Он замечательный стиховед, филолог, специалист по Серебряному веку, у нас на журфаке на кафедре литкритики читал современную прозу. И вот он сказал, что по изобразительной силе, по психологической мощи Распутин равных себе не имеет, и лучший эпизод тогдашней прозы – это когда все узнали, что кончилась война.

Там вдруг бабы вспомнили, что на пасеке живёт дедушка-мельник, который и о войне-то мало знает, а о том, что она закончилась, не знает совсем. И вот только тогда, когда они этому старику сказали, только тогда для них война кончилась по-настоящему. А старик, которому они кричат в уши: «Дедушка, война кончилась!», а он не слышит, он просто кивает, улыбаясь такой старческой улыбкой. Эта сцена написана с невероятной, медвежьей мощью. И с такой же мощью написано «Прощание с Матёрой». Но это уже чистая автоэпитафия, и там

появляется очень важная черта позднесоветской прозы – мифологизм. В ней, собственно, как у Думбадзе, как у Чиладзе, как у многих эстонцев и прибалтов вообще, как у лучших русских прозаиков, кстати говоря, как у Чингиза Айтматова, замечательного киргизского автора, культура мифа начинает проникать в текст. Когда текст усложняется, он неизбежно мифологизируется, границы реализма расширяются, и возникает неизбежное фантастическое ощущение апокалипсиса.

В «Прощании с Матёрой» – это хозяин. На острове живёт странное существо, то ли собака, то ли кошка – хозяин. И когда остров собираются затоплять, оно каждую ночь воет. Мы не знаем, выжили эти старухи, или их затопило в тумане, мы не знаем финала, он открыт, как всегда у Распутина: только сквозь туман доносится одинокий вой хозяина, голос хозяина. Там, на этой затопляемой земле поразительная сцена, когда в конце, перед отъездом, старуха Дарья, старейшина всех этих местных жителей, моет и чистит свою избу – избу, которую завтра затопит. Но она наводит в ней идеальную чистоту – это такая абсолютная форма служения Богу, абсолютная святость. И самый мощный, наверное, эпизод в позднесоветском кинематографе – это в гениальной экранизации этой повести, в фильме «Прощание», который начала Лариса Шепитько, а закончил Климов, сцена, где Стефания Станюта трёт до блеска свою избу в последний день. Гениальный десятиминутный эпизод. Надо сказать, что после «Прощания с Матёрой», казалось бы, писать уже и нельзя, потому что действительно, над русской деревней, над русской жизнью водружается некий крест. А «Пожар» – это вещь уже даже не эсхатологическая, а постэсхатологическая.