Время легенд

– И хрен с ней. Пусть хоть чёрт на ней всю ночь гоняет, – крепится Мишаня, чувствуя, что вот-вот не выдержит и побежит проверять.

– А нет, вроде на месте, – также спокойно и тихо продолжает после паузы дед. – Вон пузо торчит из травы. Полёживат себе тихонько, матушка. За день-то убралась, утомилась родимая. К утру, бог даст, не узнаешь красавицу.

Мишаня тихо смеётся, хорошо ему от слов старика. Бальзамом они на раны душевные. И не замечает он в старике ни старости, ни уродства.

– Завтра глянешь, на кобыле-то косы будут, как на девке молодой, – заявляет Домашоня.

– Враки всё это, – бурчит Мишаня. – Тихонько встанешь ночью и будешь плести. Знаю я вас, союзовских.

Домашоня смеётся.

– Да там гнуса, не продохнуть. Оттого и валяется, что заели. А косы лошадям лешии заплетают. Кони-то их не боятся. Так сплетут, день распутывать будешь.

– Знаю, – зевает Мишаня. – Сам сколь раз расплетал. Шутит кто-то. Может, ласка?

– А вот я говорю, что нечистая. Лешачёк балует. Видел же я его краем глаза. В открытую-то забоялся.

Домашоня вдруг засопел по-стариковски, напрягся.

– Здесь же, как мимо костылёва домика идти, в сторону Еловки. Воды кругом море, после дождей. А с удочкой. Гляжу краешком глаза, впереди ракита, а на ней сидит что-то в ветках и вроде как на меня лупает. Жёлтое. Заробел я как-то сразу, отвёл взгляд на секунду. Оборачиваюсь, а там уж и нет никого. Вокруг мелко. Ну не рыба же на ветках сидела?

– Выдра или сова, – возражает Мишаня, а самому тоже интересно. Места на Луковой и в самом деле чудные. А на Еловке и вовсе могила брошенная. Русалок вспомнил, а сам не сдаётся. – Придумал и поверил. На жаре сомлел, вот и почудилось.

– Нет, Миша. Не сомлел. Трезвый я был. Сова бы полетела – как не увидеть, а от выдры всё равно круги пошли бы. Я гипноз чувствовал. Тут не зверь был. Я вот что думаю, не знаем мы ни хрена о жизни. Лес-то, он, может, навроде волосьев у земли. А всё, что в нём, это блохи. И земля тоже живая, как человек. А то как же на мёртвом живое будет? Реки, деревья. Говорить с ними начинаешь. Не с собой – с ними. Вон и Юрка осенью ошарашил. Самогону принёс, тоска видать заела, молчит, сидит. А мне-то от дармового питья не по себе. Да и дел по осени, сам знаешь! Боюсь его, чёрта горбоносого. Чего в его пьяной башке? Юрка, ты, мол, не с трактора упал? А он налил полную и выпил со мной. А пьёт-то он знатно, вместе с посудой заглатывает. Даже не занюхал. Пей, дядя Толя, говорит. А я-то завсегда пожалуйста. Чего за событие, спрашиваю. А он мне такую околесицу понёс… Зверя, мол, просрал. Так не удивил. Бьёт же, что зашевелится, изверг. Сколь животины на его совести, страсть. Я, говорит, Костыль, то бишь, изюбря зазевал, большого. Рожищи! Таких не бывает. Руки-то у Юрки, на всю избу мою. Во, рога! – показывает. – Я-то не смекну, о чём он. Ну, рога, не видел что ли. У самого росли одно время во все стороны. А всё равно интересно, чего в его башке. Чего же не стрелил его? – спрашиваю. – Не убил, раз видел. Запропостил, может? Тебе, говорю, зверя не жалко, потому как ты браконьер душой. Зверя загубил больше, чем Гитлер евреев. А тот не смеётся. Нет, Толян. Это он мне. Если бы стрелял, то ладно. Бык, говорю тебе, исчез, пропал. То-то и я налил себе. А он, думаешь, трезвый пришёл? До того набычился, пойло его не берёт. Ну и себе налил.

Тут и сам Домашоня попритих и, как догадался Мишаня, от тоски, что вызывает в человеке пожилом одно только упоминание о выпивке, а её-то как раз не водилось на пасеке. И пока хозяин боролся с душевной тоской, Мишаня потянулся за спасительной сигаретой. И скажи ему сейчас Домашоня, пошли, мол, вон из дома, да на реку, да с острогой побродить, с факелом, то и вскочил бы Мишаня не раздумывая. Так вовлёк его старик в свой удивительный мир чего-то таинственного и необычного.

– Ну и ладно, говорю, что испарился. Одной животиной больше в лесу будет. Если всё стрелять, что на глаза попадается, то и мышей не останется. Одни шкуры гнилые. А так хоть размножение от кого-то будет. Как он зыркнет тогда на меня! Абрек, одно слово. На нос-то хоть седло вешай. Аж кости в клешнях захрустели. Сам думаю… Как это исчез? Тоже переживаю. Он-то по распадку бродил, где-то в Волчьем, не знаю, какой чёрт занёс его туда. Ну и повдоль. Тот по взгорку, меж деревьев, а Костыль понизу, повдоль ручья, тихонько вышагиват. Осенью-то хорошо видать. Лист на земле весь, а бычина тычками шурует себе курсом. Близко так, что мышцы на лопатках видать. Юрку не чует. Тот его на мушку, а ветки, рябит. Да и срикошетит по кустам. А прогальчик впереди, он в него стволиком прицелил, Юрка-то. И ждёт, когда тот на открытое место выйдет.

– Ну и дальше… Чего резину тянешь, калоша старая, – не терпится Мишане.

Домашоня молчит, держит паузу. А может, и мысль какую-то важную за хвост ловит.