Время легенд

Слушает Мишаня и дремлет одновременно. Но не спит, ждёт, что дальше. Хорошо ему на старом диване, в сухом доме, где нет комаров и пьяных лесников. Что там, у Костыля, неизвестно. Рядом же, за болотом. Гудят, наверное, трутни лесные. А у Домашони тишина. Потолок – небо, а за ними звёзды. Там, наверное, все сны его собрались под крышей, ждут, когда кто-нибудь глаза сомкнёт.

– А ты чего же ко мне? – наконец-то интересуется старик. – Кобыла-то чужая, заморённая. Мне думается, ты коника своего ищешь. Слыхал я про твоё горе. А его здесь нет. В стрелке, может, он, с табуном. У Чапая надо спрашивать, Субботина, то бишь, по коням он тут главный. Сошли они недавно с места, не знаю где, может, в стрелке, там травы много.

Молчит Мишаня, вздыхает. Стыдно ему за то, что проспал он коня, от беспечности своей и доверия к скотине. Камнем ему на сердце догадка старика. Ушедший с собратьями конь словно забрал что-то, без чего поселилась в опустевшей душе обида и тупая злоба на неблагодарное животное, на тех, кому чужое не в тягость оказалось. На самого себя, невезучего в этой жизни.

– Кобыла твоя мне знакома. Развязучча она, бестия. Не нашла бы коряжину. Об её мордой потрётся, дело недолгое, зацепит верёвочку, и нет узла мингальского. Гляди, махнёт хвостом и поминай, как звали.

– Каркай, ворона старая, – зевая во весь рот, ворчит Мишаня, заглатывая стариковскую байку.

В доме давно сумрак, тишина. Последний мотылёк колотит по стеклу. За день их нападало великое множество. В тишине и Домашоня молчит, наверное сон вспоминает, затих. Кажется, что заснул хозяин Луковой. За бревенчатой стеной Самара шумит, но звуки уже другие, ночные. Камни полирует, кажется Мишане. Хозяин тоже слушает, свои звуки выбирает.

– Как же тебя затянуло, Мишаня, – слышится в тишине охрипший голос, видно, оттого, что на спине лежал. – Это ведь такая болячка, не отвяжется. Ты ведь молодой ишо. Тебе с семьёй жить надо, а не в лесу, с медведями. В семье-то ведь и каша вкуснее. А здесь даже не заметишь, как шерстью покроешься или рога изюбриные на голове вырастут. Сдикнешь тут в одиночку. Мы, ладно, все на пасеках родились. Тута и зароют, наверное. А тебе, молодому, на людях жить надо, женщин ублажать, детишек на ноги подымать.

Мишаня вздыхает, молчит.

…– Да и кому, кроме земли, наши косточки нужны? Был – и не стало, зарыли, забыли. И вода утекла.

Койка у Домашони скрипит; ворочается дед, вновь садится, как будто тесно ему, оттого и вздыхает. На сером фоне окна снова возникает его взъерошенная голова на тонкой длинной шее; мохнатые брови, перебитый нос, чем-то похожий на пчелиное жало, отвисшая нижняя губа.

… – Самое гнусное время, ни день, ни ночь. Как будто жизть кончается. Хоть из дома беги куда.

Гость молчит и, наверное, понимает старика.

– А хочешь, Михайло, мы с тобой за травами пойдём? А? Прямо сейчас. Время для сбора в аккурат подошло, – говорит Домашоня очень серьёзно. А Мишаня не поймёт, что в голове у хозяина. В своём ли он уме, чтобы тянуть гостя из дома в темноту, травы рыскать. А тот уже телом собрался, вот-вот вскочит и вон из дома.

– Такие, паря, травы есть, что чудо. Иную в карман сунешь, и будь здоров. Твори, что хошь, а зла на тебя держать не будут. Всё сойдёт с рук. Но для такой травы, паря, не тот срок. Мать-то моя навроде знахарки. Травы-то знает, будь здоров. По детству хорошо помню, всё учила да рассказывала. За руку ведёт и про каждую говорит чего-то. А я-то, дурак, уши развешу и слушаю, – тихо смеётся Домашоня. – Говорит, а сама показыват. То, мол, хвост мышиный, а то хленовник. Этот подле рек растёт, а тот на полях да на болотах. Сама травка, гляди, смугла, а ростом в стрелку, и всё кустиками. Дух от нее тяжек. А то ещё царские очи есть. Травка-то маленькая, только в иголку, жёлтая, что золото, а как против солнца посмотришь, узоры всякие кажутся. А ещё помню траву быльё, дак та на сопках растёт, под дубьём, а корни у неё, что два яйца, одно сухое, а другое сырое. Знаю Иван-траву, – продолжает Домашоня, а сам на Мишку смотрит не мигая, и словно с головой у него не всё в порядке. – Та, Миша, в стрелку растёт, на ней два цвета, один синий, другой красный. А ещё премудрая трава есть. Найдёшь нечаянно, мне мать говорила, заломи ей верхушку, а саму очерти кольцом золотым и оставь. А потом, в другое время, на Иванов или Петров день, вырой, но только ночью, а то корни солнца боятся. Если не заломишь, то она перейдёт на иное место, на полверсты, а старое пустым оставит.

Сидит Мишаня, притих. Рот открыт наполовину, а сам оторваться от рассказчика не в силах. Кажется ему, что Домашоня колдун, леший, и не смолкает. Намолчался, видно, в одиночестве.