Время легенд

Общее безмолвие нарушал лишь ручей, да и тот в преддверии стужи приуныл и стал, словно масляная эмульсия, сонным и ленивым. Юрка ещё долго стоял на взгорке, почти слившись с темнотой наступающего хвойника. Даже когда Мишаня, основательно продрогнув, убежал в дом, тот всё ходил по территории своего владения, таскал на поводьях свою пузатую кобылу, перевязывая её в загоне. Откуда она взялась и как он её умудрился зауздать, для Мишани оставалось загадкой, хотя по опыту общения с другом он знал особое доброе отношение Костыля к коням, да и вообще к животным. По этим хлопотам Мишаня понял, что Костыль не болтал напрасно и на зорьке решил ехать охотиться. И это не было обычным пристрастием или азартом. Во всем его отношении к этому занятию, в том, как он готовился, без спешки и принуждения, молча и сосредоточенно подбирая нужные для действа вещи, во всём этом виделся не добытчик, а именно охотник, с древними звериными инстинктами, доставшимися ему по наследству от дедов, вольных казаков, не знавших, что такое страх или чувство сытости и самодовольства, людей, привыкших полагаться лишь на свои силы, и спаянных единой верой и призванием воинов.

Воин и одновременно охотник, лишённый всякого проявления гордости или стремления выделиться за счёт других, таким на самом деле был Юрий Драгунов, или просто Костыль. Будучи поставленным с рождения в суровые условия, где надо было выживать, он в то же время был обречён либо погибнуть от лап медведя, либо захлебнуться в самогонке и замёрзнуть в канаве, что с успехом продемонстрировал Толя Козырев, он же Тыква. Наблюдая за Юркой и зная его во всех проявлениях, Мишаня понимал, что Юркина судьба мало чем отличается от его собственной, и единственный штрих, который всё же присутствовал в Юркином портрете и делал его другим, это полное отсутствие жалости к себе и своей жизни. Чем дорожил и за что действительно терпел лишения Костыль, были его дочки, и этого Мишаня не понимал вообще, догадываясь, что казачьи корни Драгуновых и его собственные – мужицкие – совсем не одно и то же.

– Какой хрен тебя несёт? – ворчал Мишаня, – недовольный тем, что под утро самый сладкий сон будет нарушен Юркиными сборами. – Дуба дашь в седле. Ладно бы пешочком прогуляться.

– Какой там… Роса. Хоть ведром собирай. А мокнуть-то не хочется, – посмеялся Юрка своим привычным смехом. – Мясо то хоцца. На одной картошке сижу месяц. Скоро жевать разучусь, зубы выпадут.

– Их у тебя и нет ни хрена, – съязвил Мишаня, испытывая от удачной шутки огромное удовольствие.

– Как нет? Золотые что, не зубы?

Когда-то Юркины зубы были заглядением, и, наверное, их хватило бы на две его жизни. Если бы не приклад. Дуплет оказался на редкость «удачным», и больше года напоминал о себе хорошим дуплом вместо зубов. Потом, правда, Юрка его заделал, как смог, но что такое дешёвые, пусть даже золотые, коронки, против природной Драгуновской «керамики», которой не было сноса.

Заснуть так и не удалось. Юрка тоже не спал, скорее всего, сознательно, коротая время до рассвета. Он откуда-то достал запечатанную пачку недорогих сигарет и кинул Мишане. На, трави свои лёгкие, только дыми в печку. Всё равно не спишь, а мне веселее. Люблю, когда рядом дымят.

– Откуда такая роскошь? – не скрывая удивления спросил Мишаня.

– От Мандруса осталась, заначка. Он, когда свои выкурит, то ко мне бежит. Всё не скуривай.

Это был царский жест со стороны Костыля. Как всегда прокашлявшись после двух затяжек, Мишаня почувствовал расслабляющее действие никотина. В голове поплыло, а конечности стали тяжёлыми и вялыми. – Чо, Робсон? Слышно что-нибудь? Жив, нет? – спросил он, выискивая в печке тлеющие угли и обкладывая их сухими щепками. Ему всегда нравилось, когда огонь задаётся, а дерево, взявшись огнём, потрескивает, предвещая скорое тепло и уют.

– Выжили Домашоню. Не выдержал соседства такого с Мандрусом. Всё бросил.

– А пчёл куда дел? Тоже бросил? – спросил Мишаня, которому эта сторона вопроса была совсем небезразлична.

– А кто его знает. Его пчёл любой купит. В пчёлах Домашоня колдун. – Юрка несколько раз повторил последнюю фразу, словно что-то скрывал в ней о старике. – Вот о ком говорить, и хрен что скажешь определённого. А Тыква, это так, баламут. Ветер один в башке, да и та, как чугунок.

Мишаня также разделял мнение друга, особенно после последней встречи с Домашоней, когда тот ещё работал на Луковой. «Да… Робсон… Нарочно-то не придумаешь». Размышлял про себя Мишаня, растягивая последние уходящие часы минувшей ночи.

– Оборотень твой Домашоня, – тихо произнёс Юрка. – Он же со мной разговаривал. Это его голос я тогда слышал.

Угли в печке уже разгорелись, и из открытой дверцы высветило часть комнатушки, а в ней немигающие и неподвижные, как у селезня, тёмные Юркины зрачки. Острые скулы шевелились, придавая движение чёрным усам. Приподнявшись на локте, он заголил часть тела и ещё раз показал рубцы, оставленный зверем. – Видал, как она меня отметила. Даже пёрнуть от страха не успел.

–Ну стрельнуть-то успел? –усмехнулся Мишка, зная Юркину привычку палить во всё, что шевелится.