Время прощаться

Она садится и прижимает его к земле, теперь он лежит под ней, а ее волосы развеваются у него над лицом. Кажется, что они дерутся, но оба при этом улыбаются.

Она: Ты знаешь, что, если грифа поймают на измене своей спутнице, остальные грифы растерзают его?

Он: Этим ты хотела меня испугать?

Она: Просто рассказываю.

Он: Гиббоны.

Она: Да брось ты! Всем известно, что гиббоны не умеют хранить верность.

Он: Полевые мыши.

Она: Только потому, что в мозгу высвобождается адиуретин и оксиконтин. Это не любовь. Это химические реакции.

Она медленно улыбается.

Она: Знаешь, теперь, когда я об этом задумалась… есть таки особи, которые стопроцентно моногамны. Самцы морского ангела, которые в десять раз меньше своих подруг, преследуют их и кусают, прилипают к самке, пока кожа самца не растворится в коже самки, а ее тело не поглотит его тело. Они вместе навечно. Но если ты самец, претендующий на серьезные отношения, жизнь твоя будет очень коротка.

Он: Я прилипну к тебе.

Он целует маму.

Он: Прямо к губам.

Они смеются, смех падает, словно конфетти.

Она: Отлично. Если при этом ты раз и навсегда замолчишь.

На какое-то время разговор прекращается. Я держу ладонь над землей. Я видела, как Мора поднимала заднюю ногу на несколько сантиметров над землей и медленно качала ею взад-вперед, как будто катала невидимый камешек. Мама говорит, что так она слышит других слонов, что они так разговаривают, даже когда мы этого не слышим. Неужели и мои родители тоже так поступают: беззвучно разговаривают?

Когда вновь раздается папин голос, он похож на туго натянутую гитарную струну, невозможно сказать музыка это или плач.

Он: Знаешь, как пингвин выбирает себе пару? Он находит идеальный камешек и отдает его той, на кого положил глаз.

Он протягивает маме маленький камешек. Она сжимает его в ладони.

Бóльшая часть маминых журналов из Ботсваны исписана данными: кличками и перемещениями слоновьих семей через Тули-Блок; датами, когда у самцов был гон, а самки производили на свет детенышей. Она ежечасно записывала в журнал сведения о поведении животных, которые то ли не знали, то ли не обращали внимание на то, что за ними наблюдают. Я читаю каждую запись, но представляю не животных, а руку, которая это писала. У нее пальцы судорогой не сводило? Возник ли на месте, где карандаш прижимался к пальцу, волдырь? Я сопоставляю фрагменты, как мама тасовала и перетасовывала свои наблюдения о слонах, пытаясь сложить из малейших деталей картину. Интересно, испытывала ли она разочарование оттого, что видит лишь отдельные части, а не всю картину целиком? По-моему, работа ученого и заключается в том, чтобы восполнять пробелы. Однако я смотрю на эту мозаику и вижу: для того чтобы разгадать загадку, мне не хватает одного-единственного куска.

Мне начинает казаться, что Верджил испытывает то же самое, и я вынуждена признать, что не знаю, как это характеризует нас обоих.

Когда он говорит, что выполнит свою работу, я не очень-то ему верю. Трудно верить человеку, который пребывает в таком похмелье, что, кажется, даже попытка натянуть пиджак может привести к инсульту. Я решаю, что единственный способ проверить, помнит ли он о нашем разговоре, — вывести его из конторы и заставить протрезветь.

— А давайте продолжим разговор за чашкой кофе, — предлагаю я. — Когда ехала к вам, проезжала мимо закусочной.

Он хватает ключи, но этого я допустить не могу.

— Вы пьяны, — говорю я, — сама поведу.

Он пожимает плечами, но не спорит, пока мы не выходим из здания и я не начинаю отстегивать велосипед.

— Что это, черт побери?

— Если вы не знаете, что это, то вы еще пьянее, чем я думала, — отвечаю я и сажусь за руль.

— Когда ты сказала, что поведешь, — бормочет Верджил, — я решил, что у тебя есть машина.

— Мне всего тринадцать лет, — замечаю я и жестом приглашаю его устраиваться на раме.

— Ты шутишь? Какого года этот велосипед? Семьдесят второго?

— Если хотите, можете бежать рядом, — отвечаю я, — но с такой головной болью, как у вас, я бы выбрала первый вариант.

Вот так мы и приехали в закусочную: Верджил Стэнхоуп — сидя на моем горном велосипеде, расставив ноги, а я — стоя между ним и рулем.

Мы устраиваемся в кабинке.

— Почему не было никаких объявлений о розыске? — спрашиваю я.

— А?

— Объявлений о розыске. С маминой фотографией. Как получилось, что никто не организовал в этом дерьмовом конференц-зале «Холидей-инн» командный штаб и не приказал посадить людей на телефоны?

— Я ведь уже тебе говорил, — отвечает Верджил, — никто не заявлял о ее пропаже.

Я вопросительно смотрю на него.

— Хорошо, одна поправочка: если твоя бабушка подавала заявление об исчезновении, то оно где-то затерялось.

— Вы хотите сказать, что я выросла без мамы из-за людской ошибки?

— Я говорю, что просто делал свою работу. А кто-то свою не сделал. — Он смотрит на меня поверх чашки. — Меня вызвали в слоновий заповедник, потому что там обнаружили труп. Констатировали смерть в результате несчастного случая. Дело закрыли. Когда ты служишь в полиции, не стоит все усложнять. Надо лишь разобраться с отдельными фактами.