Время ранних разлук

…Школа — все три батареи — выстраивается на спортплощадке около учебного корпуса.

— Дивизион, смирно! Слушай приказ!

Это приказ о выпуске. Мы — первая батарея — больше не спецы. Мы — кандидаты в курсанты.

Вторую и третью батареи — восьмиклассников и девятиклассников — распускают. Наша, первая, идет в ДК — Дом культуры. В ДК — торжественный вечер.

Играет сводный духовой оркестр. Выступают с напутствиями наши наставники и преподаватели. Потом дают слово мне — комсомольскому секретарю.

Как и те, кто выступал передо мной, я говорю всего несколько слов. Лишние слова могут только снизить торжественность момента.

— Спасибо вам всем, товарищи, от нас, комсомольцев. Спасибо, товарищ майор Кременецкий, спасибо, старший политрук Тепляков. Мы благодарны всем, кто нас учил. Мои товарищи просят передать вам, что мы готовы на все испытания и везде, куда бы нас ни послали, будем воевать по-гвардейски!

Снова играет оркестр. Старший политрук поднимает тост за победу, желает нам быть смелыми, бесстрашными.

Несколько дней спустя Тепляков провожает нас в училище. Мы уже разместились по вагонам, паровоз дает гудок, состав вздрагивает, трогается. И мы видим, как остается на платформе коренастый человек в старой поношенной шинели со «шпалой» на петлицах, человек, который плачет…

Прощаться с Тепляковым мне было тяжелее, чем другим: я работал с ним рядом, был его помощником. И если Тепляков так и не попадет на фронт до конца войны, я скажу: он был ее самым активным участником. Он учил нас быть правдивыми и честными, он учил нас быть серьезными и добрыми. Он подарил нам частицу своего сердца, большого сердца коммуниста.

ТОВАРИЩ КУРСАНТ

Училище встречает нас буднично. Прямо со станции ведут в баню. Таков закон военного времени: все начинается с бани, именуемой санпропускником.

Мы снимаем свои спецшкольные кителя, брюки и идем туда, где шипит пар и гремят жестяные шайки.

Нам дано тридцать минут.

Через тридцать минут мы возвращаемся в раздевалку. Нас ожидает большое огорчение: завхоз спецшколы, который ехал с нами до училища, всю форму увез обратно. Она, конечно, нам не нужна, но каждый хотел бы оставить ее на память.

Я подхожу к деревянной скамейке. На ней лежит полотенце, вышитое руками мамы, платочек, подаренный Ингой, и логарифмическая линейка. Это все мое имущество…

— Что надевать? — шумит Курский. — Что нам дадут?

— Все тута, — отвечает старшина-сверхсрочник. — На одевание десять минут.

Перед нами груда брюк и гимнастерок, куча разноцветных обмоток. Каждый хватает, что ему ближе.

— Товарищ старшина! — снова кричит неугомонный Курский. — У меня одна обмотка коричневая, другая — зеленая. Других не осталось.

— Одевайтесь! Потом обменяетесь с товарищами.

— Товарищи, — не утихает Курский, — меняю одну зеленую на одну коричневую.

— Отставить разговоры!

Теперь мы — курсанты. Мы не спецы. Нам не говорят: оставьте детство. Предполагается, что мы его давно уже оставили. Вместе с нами учатся люди по возрасту вдвое старше нас. Это либо фронтовики, либо те, кто уже не первый год в армии, — сверхсрочники. Из их числа назначены младшие командиры.

Мы живем с ними дружно. Но бывают и столкновения.

На уроке артиллерии рядом с Дорониным сидит сержант Кондратюк. Нам дано задание сделать баллистические расчеты. Пишем на бумаге бесчисленные цифры, грызем в отчаянии карандаши.

Кондратюк беспрестанно заглядывает в тетрадь Доронина, шепчет ему:

— Убери локоть. Мне не видно.

— А что ты у меня списываешь? — возмущается наглостью Кондратюка Доронин. — Будешь на фронте командиром батареи — списать не у кого…

Это говорит тот Доронин, который в спецшколе советовал Курскому: «Ты зубри немецкий, а математику спишешь у меня…»

Судя по этому, с детством мы действительно расстались.

Кондратюк шипит:

— Не грубите мне. Доложу лейтенанту.

— А я сам ему доложу, — невозмутимо отвечает Доронин.

— Он с вами говорить не будет.

После занятий Доронина вызывает командир взвода лейтенант Мефодиев.

— Почему грубите младшим командирам?

— Товарищ лейтенант, я… — начинает Доронин.

— Молчите. И не оправдывайтесь.

— Я…

— Молчите. И два наряда вне очереди!

Доронин медленно поворачивается.

— Не так! Повернитесь как положено, — командует лейтенант.

Потом мы успокаиваем Доронина:

— Не огорчайся.

— А я и не огорчаюсь, — говорит он с деланным равнодушием. Мне что — два наряда это трудно? Если бы Кондратюк попросил, я бы ему помог. А так нахально лезть…

— Ну хватит! Не все люди ангелы.

Курский улыбается, ободряюще подмигивает:

— Что ты — нежный цветок? Майская роза?

Нет, мы не розы. Случайная обида нас не повергнет в отчаяние. И настроение не испортится. Даже если по дороге встретится старший лейтенант Дроздов.