Время расставания

— Не преувеличивай, — горячо возразил отец. — Это моя жизнь круто изменилась. Когда-то давно я оказался на перепутье дорог, столкнулся с болезненным, трудным выбором. Я любил свою семью, особенно брата Андре, — грустно добавил Иван Михайлович. — Я был младше, но мне всегда казалось, что я должен его защищать.

— Как ты можешь говорить, что любил их? — возмутился Сергей. — Они ведь не знали, что с тобой случилось, жив ты или умер. Возможно, ты подверг их самой страшной муке.

— Но я умер, Сергей! — воскликнул отец. — Мои раны были практически смертельными. Потребовалось немало месяцев, чтобы ко мне вернулась память, и вот когда она вернулась, я понял, что Леона Фонтеруа, человека, ехавшего в том злосчастном поезде, больше не существует. Я не узнавал себя в нем. В сущности, он мне никогда и не нравился. Слишком надменный и самодовольный, а главное, невероятно болтливый. А я научился молчать… Что было бы для них страшнее? Осознать, что их сын, брат отринул устои семьи, выбрал совершенно иную жизнь, предал все, чем они дорожили, — социальное положение, материальные блага… Ты думаешь, они бы им гордились? Они считали меня мертвым и, быть может, говорили себе, что моя последняя мысль была обращена именно к ним.

Сергей не двигался.

— А что я скажу ей? — чуть слышно прошептал он.

— Правду. Ту правду, что мы так долго скрывали от тебя. Если она наделена всеми теми качествами, о которых ты нам рассказывал, она поймет.

— Но мы брат и сестра, папа, двоюродные брат и сестра.

— Ну и что? Вы ведь не родные. Это может беспокоить твою мать, но не меня. Могу заверить тебя, что кровь ее предков столь сильна, что у вас никогда не родится ущербный ребенок, — полушутя сказал он. — Если вы, конечно, когда-нибудь решите завести детей… Вы думали о совместной жизни?

— Я не знаю, — вздохнул Сергей. — Я уже ничего не знаю.

— Пусть пройдет какое-то время, мой мальчик. Но ты, так же как и я, должен будешь выбрать между этой жизнью…

Иван Михайлович запнулся и обвел взглядом девственно-чистый молчаливый пейзаж, который окружал их.

— Именно это я выбрал, — прошептал он. — Лишь здесь я мог быть самим собой. Я понял это очень давно, когда был много моложе тебя, и сегодня я не сомневаюсь в правильности своего выбора. Но, возможно, твоя судьба сложится иначе. И только ты сможешь, следуя зову сердца, души и совести, решить, как тебе поступить. Но каким бы ни был твой выбор, выбрать тебе все же придется.

Постепенно холод начал пробирать кости пожилого человека. Он знаком предложил Сергею вернуться и свистнул, подзывая собаку, которая бегала где-то в лесу. На поляне тут же появился шар серо-белого меха.

На обратном пути Иван время от времени останавливался, чтобы проверить незаметные постороннему глазу ловушки. Сергей замедлил шаг, приноравливаясь к неровному шагу отца.

Мужчина наблюдал за уверенными жестами отца, смотрел, как он, бывалый охотник, легонько сдувает снег с ловушки, внимательно изучает следы, оставленные копытом или когтистой лапой, и по ним определяет возраст и пол животного, а главное, направление, в котором удалился зверь. Сергей пытался представить этого же человека в темном элегантном костюме, шелковом галстуке, каждый день в назначенное время появляющегося в огромном здании на бульваре Капуцинов. Это было невозможно вообразить. Леон Фонтеруа ничем не походил на Ивана Михайловича Волкова, человека с обветрившимся лицом, вылинявшими глазами и седой бородой. Несколько мгновений Сергей смотрел на своего отца как на незнакомца и понял, не без укола зависти, что тот нашел свою правду.

Француза выдавали лишь руки. Когда в тепле избы Леон Фонтеруа снимал рукавицы, бросались в глаза его длинные тонкие пальцы, казавшиеся слишком хрупкими для сибирского охотника, и даже узловатые суставы не скрывали их изящества. «Руки артиста», — смеялся когда-то Григорий Ильич. «Руки парижанина», — подумал Сергей.

В просторных залах Дворца пушнины в Ленинграде царило оживление. Острый мускусный запах необработанных кож нисколько не смущал сотню покупателей, которые общались друг с другом, прохаживаясь под сводчатыми потолками. На некоторых стенах виднелись светлые пятна — на этих местах висели когда-то портреты Сталина. И пусть его пронзительный взгляд уже перестал преследовать советских людей, этот человек все еще вызывал у них чувство страха, смешанное с восхищением.

На январские торги в Ленинград Камилла привезла много меньше денег, чем в предыдущие годы. Рене Кардо решил сделать ставку на норку, а русские норки уступали по качеству канадским. Соответственно, в этом сезоне Дом Фонтеруа выделил больше средств для торгов Компании Гудзонова залива. «Норка — это будущее», — повторял Кардо. Именно в ней женщины усматривают символ доступной роскоши и восхождения по социальной лестнице. К тому же мех норки отличался утонченными оттенками, и хотя такие шкурки часто портились при растяжке, Кардо посоветовал Камилле отдать предпочтение изысканным белому и бежевому меху.