Время расставания

Баритон, которому Ева аккомпанировала во время первого отделения концерта, поблагодарил публику поклоном. Мужчина казался столь же предупредительным, как и молодой Клаузнер. Карл спрашивал себя, как сложится судьба литературного редактора, который этим утром сообщил своему патрону, что намерен эмигрировать в Палестину.

«Вы уверены в своем решении, Клаузнер? — обеспокоенно спросил Карл. — Вы же там никого не знаете. Как вы собираетесь жить?» Залившись краской, молодой человек посмотрел на своего работодателя. «Как-нибудь устроюсь, господин Крюгер. У меня нет выбора. Моя жена потеряла работу, а она была учительницей. Если так будет продолжаться и дальше, мы не сможем зарабатывать деньги, как же мы тогда прокормим наших двоих детей?» «Но, в конце концов, Клаузнер, я не хочу вас увольнять!» — возразил Карл. Молодой человек печально улыбнулся: «Простите мне мою дерзость, патрон, но наступит момент, когда вы не сможете ничего поделать». Карл побледнел: в свои двадцать восемь лет этот блестящий дипломированный специалист по литературе, наделенный недюжинным умом, раньше всегда прислушивался к советам Крюгера. Клаузнер снял очки и потер покрасневшую переносицу. «Мои родители отказываются нас сопровождать. Мой отец был награжден железным крестом, как и Адольф Гитлер. Странная иронии судьбы, не правда ли? Он думает, что награда защитит его, и все время повторяет, что чувствует себя немцем. Он полагает, что гонения не коснутся немецких евреев, что все эти призывы относятся лишь к представителям нации, живущим на востоке». Молодой человек протер очки платком. «Он наивен и горд, но существует мизерный шанс, что моей матери удастся его переубедить. Тогда они присоединятся к нам. Если того захочет Бог…» Карл поднялся, собираясь пожать редактору руку, затем, вспомнив их первую встречу, когда Клаузнер, нервничая и бледнея, пришел, чтобы получить работу корректора, схватил молодого человека за плечи и крепко обнял. Разве сможет выжить этот мужчина, чувствующий себя комфортно лишь среди книг и рукописей, в разваливающейся стране, где все так зыбко?

— Герр Крюгер? — раздался приятный голос у него за спиной.

Карл узнал Лизелотту Ган, девушку, которой Ева вот уже десять лет давала уроки игры на фортепьяно. Любуясь тонким силуэтом в длинном желтом шелковом платье, мужчина с улыбкой сказал:

— Вы очаровательны, Лизелотта. Вы стали настоящей… настоящей…

— Девушкой? — рассмеялась его собеседница, продемонстрировав прелестную ямочку на левой щеке. — Прощайте, косы! Время пришло. У меня нет никакого желания становиться старой девой.

— Ну, это мне кажется весьма маловероятным. Вы одна?

— Нет, я пришла вместе с родителями, но потеряла их из виду. Однако они не замедлят появиться, — добавила она с шаловливой улыбкой.

Ее отец был влиятельным меховщиком. Карл познакомился с ним тремя годами ранее, когда сопровождал Андре Фонтеруа на Выставку охоты и мехов. Эталон элегантности, долговязый и искренний, Рудольф Ган питал страсть к литературе, и Карл провел несколько вечеров, изучая первые издания книг в его библиотеке. Еще издатель ощущал себя большим должником перед меховщиком: именно Ган финансировал строительство нового современного госпиталя, первой еврейской клиники в Саксонии, в которой хирург спас Петера, сделав ему непростую операцию по удалению аппендикса.

— Ну, вот и они! — прошептала Лизелотта, заметив родителей. — Пойду-ка я еще немного погуляю.

Рудольф Ган поздно женился, его избранница была намного младше его, и теперь он холил и лелеял двоих своих детей, но кто мог его осудить за это? Ведь и Ева испытывала к своему сыну небывалую нежность. Супруга сильно удивила Карла тем, что столь резко отчитала бедного Петера. Карл не ожидал, что она может быть настолько суровой, но, похоже, Ева переживала, видя, что ее малыш превращается в молодого человека, и с нежностью и тревогой следила за этим превращением.

Через час меланхоличная прелесть романсов Шуберта полностью подчинила себе слушателей. Баритон был прекрасным исполнителем, одним из самых знаменитых певцов Германии, а блистательная, выверенная игра Евы отличалась удивительной динамичностью и самым чудесным образом передавала композиционную строгость «Зимнего пути».

Однако Карл, сидящий во втором ряду, никак не мог расслабиться, он буквально «затылком чувствовал» тревожную тишину концертного зала, как будто в ней таилась незримая угроза.

Волнение нарастало, и вскоре Карл ощутил, что задыхается. У него на лбу выступили крупные капли пота. Мужчина промокнул их платком. Он не имеет права поддаться панике! Нельзя, чтобы прожитые годы оставили о себе лишь дурное воспоминание.

Карл сидел слишком близко от сцены, и ему было неловко покинуть свое кресло, побеспокоить соседей и, возможно, помешать выступлению виртуозов. И тогда, чтобы пережить страшное одиночество и беспросветную тоску, навеянные этой слишком очеловеченной музыкой, он сосредоточил свой взгляд на жене, черпая в ее светлом образе ту силу, которую растерял в окопах близ Соммы ночью, пропитанной дождем и свинцом.