Время Сигизмунда

Марцинова по-прежнему кивала головой.

– Ой! И так ты один пришёл прямо сюда! Милый Пане Иисус! Один!

– Разное бывало, матушка, по большей части один.

– Наверняка у тебя есть рекомендация к кому-нибудь или письмо, или родственники?

– Ничего, ничего… никого… Божья опека и людское милосердие.

– Ой! Ой! Как же это, бедняжечка! – воскликнула Марцинова, хлопая в ладоши. – Господи Иисуси, издалека! Один, на человеческую милость, на Божью опеку! И не боялся так идти?

– А чего мне бояться?

– Разбойников, случайностей… Бог знает, – добавила она, крестясь, – злого духа.

– Что же с меня взяли бы разбойники? От злого духа есть крест, на злой случай – ангел-хранитель.

– Даже приятно слушать, такой разумный ребёнок… А что же думаешь делать в Кракове?

– Не знаю… и поэтому вы видели, что я плачу; потому что, когда этот Краков, о котором я мечтал, на который вся надежда, уже близко, то меня такой страх берёт, такой страх, мать…

И он снова заплакал.

– Не бойся, дитя моё! Кто с Богом – Бог с ним! Ангелы Господни с тобой, мой дорогой… не оставит тебя Матерь Божья, опекунша сирот и бедных; Краков большой, в нём милосердия довольно и хлеба достаточно!

– Дай Боже, чтобы слова ваши были для меня добрым знамением, мать… благослови вас за них Бог!

– Не за что, друг мой, не за что! Ты, быть может, не ел? – спросила она живо.

– У меня есть ещё кусочек хлеба…

– Добавьте к нему, дитя моё, кусочек сыра.

– Нет денег.

– А кто тебя о них просит? Это мне позже отдашь, когда приуспеешь в городе! Найдёшь Марцинову в ларьке на рынке, первая будка скраю, окрашена в зелёный цвет, на колёсах, на крыше красный петух. Узнаешь! А если тебе не хватит хлеба, то приходи завтра ко мне, приходи, дорогой, всегда ложку еды найдёшь.

Мальчик поцеловал руку, которая, дрожа, протянула ему белый кусочек сыра, и слёзы, но радости, заблестели в его глазах.

– Благослови вас Бог за это, добрая, милостивая женщина! – воскликнул он. – Я не родился нищим, а то бы руку к людям вытянул… Бог так хотел, да будет воля Его. О! Никогда не забуду вашей милостыни и буду за вас Бога молить! Теперь, после ваших слов, более смелый и весёлый я войду в Краков.

Но пани Марцинова, которой кума давно кричала, ушла уже, отдав сыр, и сильно возбуждалась, перекупая горшочек масла. Мальчик тем временем надел ботинки, застегнул одежду, потряс волосы, запутавшиеся на плечах, и, откусывая кусочек сыра, взял посох и двинулся к городу.

Но сердце его так билось, что голода он не чувствовал; он спрятал сыр и, устремив глаза на столицу, предместье которой было полно шуму и суеты воскресного торга, шёл дальше, не спеша, оглядываясь, уступая и следя за дорожками под домами.

Боже мой, каким тут всё казалось ему дивным, великим, почти страшным и чудесным! Он глядел на здания, на людей, останавливался, поглядывая в сторону голосов, что казались ему дракой. Воскресные колокола оглушали его, городской шум беспокоил. Он наткнулся на открытые двери костёла и, стягивая шапочку, вошёл.

Утренняя месса в костёле Девы Марии как раз начиналась и перед главный алтарь вышел ксендз в белой ризе, за ним два мальчика в свежих стихарях, немного было людей в костёле. Несколько дедов при входе, несколько мещан в праздничной одежде на лавках, которые открывали себе ключами и входили на собственные места, несколько коленопреклонённых женщин у решёток, разделяющих главную часть храма от нефа костёла.

Мальчик на одно мгновение опустился на колени у порога, ударил челом, сложил руки, и в эти минуты раскрылись шторки перед образом Божьей Матери и, словно свет от Её изображения упал на бедного сироту, зазвучал орган, зазвенели колокола, служба началась.

Он молился, молился, и не раз: горячие слёзы падали на каменный пол, не раз он обращал глаза на лицо Богородицы, увенчанное золотой короной.

Ксендз уже благословил крестом верующих и отошёл от алтаря, а мальчик не встал ещё. За ним был слышен ропот, двое мальчиков его возраста, поглядывали на него, тихо разговаривая:

– Смотри-ка, Павел, какой-то чужак!

– И бедняк, как мы, Янку!

– О! А молился бы так, если бы не был бедным?

– Наверное, нет; поговорим с ним, как будет выходить из костёла.

Когда ребята шептались, какой-то старик в сером капоте, с седыми усами и выстреженной чуприной, человек с мрачным и сморщенным лицом, который во время мессы внимательно следил за горячей молитвой мальчика-бродяги и всматривался в его лицо, задержался тоже рядом с ним, опёрся на сучковатую палку и, погладив лоб, кивнул ему.

Мальчик, который этого не ожидал, не принял сперва этого вызова на свой счёт и не сразу его услышал, пока седой, потянув его за руку, не вывел за собой на кладбище.

Он поставил его перед собой, долго смотрел ему в глаза, отвратительно морщился, кусал усы и наконец буркнул, словно ругал:

– Кто ты?

– Сирота, пане!

– Сирота, гм, сирота! – повторил несколько раз седой господин, крутя головой, и под нос себе добавил:

– За сиротою…. Бог с калитою. А откуда?

– Издалека, пане.

– Из Польши?

– Из Руси Литовской.

– О! Из Руси… Hora z horoju ne zojdetsia, смотрите же, русин! А с кем же приехал?