Время сумерек. После Старого мира

А в сущности, «советская культура» сводилась именно к грамотности и библиотеке, вещах немаловажных, но бессильных отдельно от общего содержания личности. (Я уж не говорю о том, что из этой условной «библиотеки» было, на протяжении большей части советских лет, вычеркнуто едва ли не все важнейшее и питательнейшее для ума и духа: от Платона и Библии до Конст. Леонтьева, пророческих вещей Достоевского и богатейшего наследия Белой эмиграции.)

Это общее содержание было при старом порядке неизмеримо богаче. Я не раз уже говорил в этих очерках, что человек Старого мира рос, так сказать, при свете множества огней, не одного-единственного. У личности было больше свободы, т. к. больше было центров силы и были они, соответственно, слабее. Язычество (в искусстве и в государственной жизни), библейские воззрения и, условно говоря, Милль с Дарвином существовали рядом и питали ум и душу вместе, но не одновременно. Богатая личность человека XIX столетия была личностью многоосно́вной. Чем меньше источников истин в обществе, тем они принудительнее и жестче.

Коренной же чертой нового порядка было выведение всех наличных «истин» из одного источника, той самой «революции-науки», о которой говорил Розанов. Любое утверждение отцов коммунистической веры объявлялось «научным»; наука, в свою очередь, подавалась как источник истин, во всём противоречащих религии и, шире, философскому идеализму; и если наука вдруг признавала нечто невидимое, но действенное, вроде «наследственного вещества», «партия» приходила в ужас, ибо это смущало ее материалистическую девственность.

Здесь мы подходим к любопытной особенности XX века.

Все, что высвобождается при распаде Старого мира, хочет быть религией, тяготеет к религии христианского толка. Национал-социалистическое и большевицкое мировоззрение; либеральное мировоззрение (еще один путь к «последней истине»); и наконец, «религия науки». В мире пустеющих храмов не остается места для не-священного в христианском смысле, т. е. для того, что не связано с Истиной в единственном числе. Все перечисленные силы ревнивы, не терпят соперничества, желают всего человека: ум, волю и сердце.

Послехристианское общество нуждается в предписывающей религии

, хотя бы мировоззрении, которое могло бы ее замещать.

(Конечно, жить по христианским правилам, не нарушая их на каждом шагу, было невозможно. Однако они придавали дух и стройность общественной и частной жизни. Не в силах руководить всей человеческой жизнью, поскольку бо́льшая ее часть оказывалась в области «греха», они подавали личности руку на высотах и в низинах, там, где обычное течение событий прерывалось.)

Отчего так? Оттого, полагаю, что человек бывшего христианского мира не приучен к свободе, он весь в Достоевском: или Бог (то есть, в практическом применении, метание между Жизнью и монастырем), или разврат

. Он хочет цельности, подчинения всего – одному. И он, к сожалению, эту цельность находит. О других возможных отношениях к божественному – таких, которые оставляют место человеческому разуму и свободе, – этот человек еще не задумывался. «Или Бог, или свобода! Или Бог, или разум!» Это плод недомыслия, бунт подростка. Неудивительно: Евангелие обращается к ребенку. Восстание против него неизбежно принимает облик подросткового бунта.

(Я упомянул выше Достоевского, это не значит, что неутолимая жажда цельности имеет в себе что-то особенно русское. Нет, западные народы тоже создали свои предписывающие мировоззрения: национал-социализм и либерализм. Мы, русские, не одиноки на этом пути…)

Итак, освобожденное от «тирании господствующих классов» и «религиозного мракобесия» общество ищет учения, которое освободило бы личность от поисков и вопросов, дало бы ей спокойствие и чувство личной праведности, и находит такое учение. С упоминания такого учения мы начали этот очерк.

Я говорю сейчас не о притязаниях марксизма на «научность» (они развенчаны еще С. Булгаковым), а о чем-то большем и сильнейшем, чем марксизм: о «религии науки», этой тени настоящей науки. «Религия науки» желает власти над умами через проповедь Единой Истины, нетерпимой и односторонней, в то время как истинная наука есть знание о числах, о количественно измеримых вещах. Всё, что выходит за пределы изучения числовых соотношений: мнения о смысле жизни, мира, богах и судьбе – есть не наука, а религия, как бы она себя ни называла.

Вера в «объяснение мира», «исчерпывающее познание природы» – всегда только вера. Разуму доступно менее величественное, но безусловно увлекательное «исследование той части мира, которая поддается изучению». Ради разума нам следует низвести «религию науки» с «верха горы», на котором она так хорошо устроилась, и рассмотреть с тем же пристрастием, с каким она рассматривает другие дела человеческие.

Критическое отношение к вещам не должно останавливаться на современности. Представители «религии науки» умеют критически смотреть на прошлое, и кое-какие грехи его видят верно, но настоящее в их глазах непогрешимо.