Время сумерек. После Старого мира

Революция плоды этой прививки уничтожила, вообще растоптала личность, и самое лучшее, что ей удалось получить – это тип верного солдата партии или узкого специалиста, не подымающегося выше своей специальности, тот и другой – без собственных мыслей в голове. Эти-то типы нам сейчас предлагаются в качестве национальных героев и вообще образцов личного развития.

Иначе выражая сказанное: русский без языческих добродетелей – или «слуга партии», или богомолец прежней Москвы. Петр сделал важное дело: он создал России прошлое, какого она не имела, т. е. нарушил закон, когда-то сформулированный Страховым: ни одно существо не может получить иных предков, нежели те, которых оно имеет. Так создается культурная преемственность: приобретением прошлого

. Революция идет противоположным путем: она прошлое уничтожает.

Уничтожая связи с прошедшим, революция вводит образованность вместо просвещения (т. е. по сути полупросвещение, о котором я уже говорил). Но одна образованность (не говоря даже о ее качестве) без аристократического и религиозного начал – личности не формирует. Нельзя создать высшего человека (т. е. сложную, сознающую себя и способную к суждениям личность) с помощью одной только библиотеки…

V

Но в петровской постройке была трещина. Не говорю сейчас о том, что европейский образ мысли и чувства не охватил всего народа – высшие умственные привычки всегда спускаются сверху вниз

, от немногочисленного меньшинства к большинству… Изъян был в другом месте. Богатство и сложность страшили многих в России задолго до конца романовской эпохи. Хуже того: едва ли не национальной идеей у нас стало поклонение бедности и простоте. Рука об руку с ним шло желание «одной правды для всех». Здесь «оевропеенная» Россия отличалась от своего образца – Европы.

Европеец, в отличие от русского, понимает, что есть разные истины для разных случаев. Русскому наблюдателю это кажется лицемерием и неискренностью. На деле, в этом источник (иссякший) европейской силы. В многообразных обстоятельствах, от королевского дворца до заморских колоний, европеец вел себя сообразно с этими обстоятельствами. Русский идеал – одна правда на все случаи жизни; в практическом применении – одна и та же простота, исчезновение всех оттенков, неизбежное понижение уровня.

Русская культура была настолько иерархичной, насколько и европейской. Там, где европейские влияния кончались, начиналась тяга к равенству и простоте. «Интеллигенция»  – класс, который из всех европейских прививок познал только образованность. Неудивительны ее шатость и жажда «народности», т. е. желание «быть как другие», в особенности «бедные и простые».

Высшее развитие познается по желанию особности. Разрыв, вызвавший революцию, был разрывом между естественной тягой к самобытности, сложности и развитию – и жаждой «быть как все», т. е. опроститься. Опрощение победило – начиная с Орфографических совещаний и кончая мартом-ноябрем 17-го.

Начиналось оно невинно. Поиски «почвы», интерес к «народному» – были у нас когда-то естественным ответом на поклонение всему иностранному. Одна крайность всегда уравновешивается другой. «Народ» со временем был понят как непременно «простой народ»; в «простоте» увидели добродетель. Опрощение в России понималось этически. Быть бедным и простым – нравственно. Нравственно хотя бы приближаться

к бедному и простому. Вспомним «край родной долготерпѣнья», «въ рабскомъ видѣ Царь Небесный»… Говорилось это все людьми непростыми и для непростых. В простоту поверили. Началась полувековая гонка за опрощением…

Только революция довела поклонение «бедному и простому» до логического конца. «Бедное и простое» пригласили править Россией – на словах, конечно, – однако допустимый уровень личного развития, оно же личное своеобразие, тем самым был отмерен скупо. Или бедная простота, или высокое развитие; развитие же всегда своеобразно. Угашение личного своеобразия во всех видах – истинный пафос революции.

Что же касается «народного» в смысле бедного и простого, то оно революцией даже поощрялось: частушки и т. д. – конечно, после расправы с крестьянством, когда никакой живой культурной преемственности в деревне уже не осталось. Конечно, эта «народность» была непритязательная. Ничего сравнимого, скажем, с «русским стилем» в архитектуре времен последних двух императоров она не создала.

VI