Время святого равноапостольного князя Владимира Красное Солнышко. События и люди

В рассказе о совете, о посольстве, о виденном послами представлена грандиозная картина процесса, шедшего уже давно; процесса, в котором осознание неадекватности пестрого язычества тому значению, которое обретает единая Русь, процесса осмысления мира и себя в этом мире. И неслучайно несколько раз возникает в рассказе послов понятие «красоты». Красота – не эстетика, не сумма знаний о внешней гармонии. Красота – это нерасчлененная, Богом промысленная и потому возвышающая полнота духовного и тварного мира. Красота, в отличие от эстетики, не отвлеченна, она безыскусна и естественна. В ее торжественной покойности заключено понятие Божьего мира и, следовательно, красоту конечно душеполезно наблюдать. Растворение в красоте – суть растворение в Божьей воле. Русь ищет в новой вере не назидательного учительства, не универсального набора правил, а того, что объединяет, вбирает в себя, поглощает и преобразует в нечто созидательное и превосходящее рассудочное воображение.

В контексте несторовского «временного сомбрирования» и художественного обобщения иначе видится то, что при поверхностном взгляде кажется нерешительностью, осторожной рефлексивностью Владимира Святославича. Именно тут он и открывается перед нами как правитель мудрый, созидающий не на время, а на века; не противопоставляющий себя тому народу, возглавить который ему доверено судьбой, а воплощающий себя в этом народе, не насилующий его своей волей, а воспитывающий, преобразующий его своей мыслью. Способность Владимира Святославича к действиям решительным и жестким, исходя из уже проделанного им пути, сомнений не вызывает: за тридцать с небольшим лет в его жизни было всякое. Неизбежность принятия нового и единого для всех восточнославянских племен вероисповедания, как непременного условия государственного единства Руси, для него была очевидна.

Нельзя сказать, когда это произошло окончательно – это был именно процесс, когда решение вызревало постепенно. Первые ростки его, очевидно, проявились еще во время пребывания Владимира в Скандинавии. Окончательно же для князя все прояснилось, когда он возглавлял в 980 году удельную оппозицию, с войсками которой обрел власть в Киеве и затем избавлялся от опеки провинциалов, которые считали, что он им «обязан», что он «их князь» и потому обречен одаривать их разными «преференциями». Собственные языческие пантеоны были залогом удельного сепаратизма. Владимир же был строителем именно единой Руси. Внутриполитическая целесообразность поддерживалась и целесообразностью внешнеполитической – опять же, первые уроки этого получены были от Харальда Синезубого в Дании. Окончательно же все стало понятно в 980 году, т. е. в тот момент, когда Киев был захвачен. Об иудаизме и исламе вряд ли Владимир Святославич задумывался всерьез, зато выгоды от принятия христианства были слишком очевидны. Географически Русь уже вплотную придвинулась к христианскому миру и этого глобального фактора игнорировать было невозможно. Оставаясь вне этого мира, Русь обрекала себя на непримиримые конфликты при одновременных взрывах сепаратизма – рано или поздно, но такое избыточное напряжение приведет к разрушению Руси как единого организма, тем более что конфедеративный характер его оставался довольно рыхлым и идейно, и организационно.

Владимир Святославич умел учиться на чужих ошибках. Скорее всего, он уже в 980 году понимал, что христианству нет альтернативы и с политической, и с экономической, и с культурной сторон. Надо полагать, уже тогда он сделал выводы относительно долгих и не слишком плодотворных контактов Ярополка Святославича с Оттоном II и постепенно осознал, что суровая их бабка княгиня Ольга и в самом деле «была мудрейшей из всех людей». Во-первых, было очевидно, как Запад относится к странам – неофитам, что было видно на примере Польши, Чехии или Дании – их хотели видеть не иначе как послушными вассалами. Во-вторых, принятие христианства «из рук германских императоров» испортило бы отношения с Византией (пример чему был известен Владимиру по болгарской ситуации 860-х годов). Но есть и третье – то, что отлично поняли княгиня Ольга и ее внук – нельзя за «новой верой» приходить униженным просителем, равно как нельзя принимать веру после поражения. Тогда вместо созидания это принесет лишь несчастье, поскольку будет нести с собой память о боли и унижении. Несомненно, принятие веры есть акт свободного, самостоятельного выбора. И тем созидательнее плоды этого выбора, если выбор сделан не под бременем внешних обстоятельств, а в состоянии достоинства и осмысленной, вызревшей внутренней потребности.