Время своих войн-1

   Федор Бессмертный родился в селе Бузовая, неподалеку от Киева. Осенью сорок второго года пятнадцатилетним подростком попал в руки полицаев, охотников за рабочим скотом для германских бауэров. Был отправлен в метрополию рейха - в товарном вагоне, вместе со всей молодежью своего села. Выжил в концлагере, батрачил на немецкого кулака, а в конце войны оказался в зоне оккупации союзников, в лагере для "перемещенных лиц". Не смог вернуться домой - англо-американская администрация препятствовала возвращению советских остарбайтеров. Скитался в послевоенной Франции, голодал, выполняя любую, самую грязную работу. Оказавшись в Марселе, вступил волонтером во Французский иностранный легион, поддавшись на пропаганду его вербовщиков. Подписал вступительный контракт и был доставлен в тренировочный лагерь Сиди-Бель-Абесс в Северной Африке. После годичной муштры волонтерам вручили погоны легионеров и без промедления бросили в мясорубку вьетнамской войны. Побег из Легиона карался расстрелом на месте, однако самые жесткие репрессии не могли остановить дезертирство наемных солдат. После первых же боев украинец Федор Бессмертный с двумя легионерами-поляками бежали к вьетнамским партизанам. В болотах Меконга встретили 307-й батальон партизанской армии и влились в его состав, повернув оружие против французских оккупантов. Прекрасно владея трофейным оружием и подрывным делом, бегло говоря по-вьетнамски, участвовал во множестве боевых операций. Здесь, в отряде, женился на партизанке Нгуен Тхи Винь, которая в шестнадцатилетнем возрасте ушла в партизанский отряд - в ожесточенных боях была тяжело ранена, потеряла правую руку. Их сын, Николай-Вьет Бессмертный, родился в столице Вьетнама - Ханое. В середине 50-х годов, после шести лет партизанской войны, Федор Бессмертный приехал в родное село Бузовая - умирать. Развившийся во влажном климате джунглей туберкулез окончательно подточил здоровье. Ему оставалось жить лишь два года. Вместе с Бессмертным на Украину приехала его семья. Похоронив мужа, Нгуен Тхи Винь-Бессмертная вернулась во Вьетнам...

   (конец вводных)

   --------

   Лето выдалось погоды непонятной. Земляника продержалась до августа. Тут же выпал второй земляничный цвет, и можно было предсказывать, что и в осень по бору - на делянках и просеках, можно будет набрать горсть. Старожилы говорили, что не помнят такое травье. Поднялось даже не в пояс, в стену, так и стояла в своей зеленой сытости, пока, вдруг, пошла ложиться. Те, кто не сразу вышел с косой, теперь кляли все, приходилось поддергивать траву, цеплять... - мука, а не косьба! - словно путанные кудри развалились во все стороны. В иные времена сохнет на корню, да так и стоит, а тут завалилась во всем своем вызревшем великолепии, словно надорвалась в обжорстве, и, куда не кинь взгляд, не подступиться не подладиться, всюду лежит зеленое бестолковство. Ходи теперь кругами - ищи, как подладиться...

   В лесу свое. Здесь, что не путь, все крюк. Обойти чащобу, слипшиеся озерки, комариные болота. Комары не разбирают - кто член общества защиты насекомых, а кто нет. Там, где чище, где здоровый смоляной дух, сосновый бор, и не найти даже самого захудалого комарика, вдруг, учуя распаренного ходока, налетает несметное количество оводов. Хлопнув себя по физиономии, можно разом убить три штуки. Миша, то и дело, звучно прикладывается рукой к щекам, одновременно решая философскую проблему - насколько это по-христиански, и готовя по этому поводу каверзный вопрос Сашке.

   - Я тебе, Сашка, так скажу... - роняет на привале слова мудрости Седой, когда-то перенявший от Михея образ мыслей его и словесность: - От Бога - прямая дорога, от черта - крюк. Так сложилось, что, по профессии своей, не прямой дорогой, а крюками ходим. А все почему? Чтоб уцелеть, да службу сослужить. Значит, получается, черту мы ближе, - едва ли всерьез разъясняет давно думанное. - Чертова разведка! Чертовы и хитрости. Но Богу служба! - со значением задирает Седой кривой ломаный палец. - Иначе бы, Бог леса уровнял, а так есть где прятаться... и нам, и черту...

   Случается такое, один человек оказывает влияние на другого, а тот уже на многих. Иной, глядя на него, подумал бы - вот человече озабоченный делами большими, не иначе как государственными. Седой, меж тем, мыслям собственным дозволил кувыркаться в иных делах и заботах, сколь далеких, столь и понятных.

   Седой душой в иных местах...

   Простота и чистота. Можно ли желать большего от всякого человека, но в высшей степени от женщины?

   - Постыдился бы! Куда смотришь?

   - Глазам-то стыдно, да душе отрадно, - честно ответствует Седой, жмурясь котом, но без закрытия глаз - напротив! - считая, что исключительно удачно зашел: черненькие, Уголек и Сажа, с первого раза побывав в бане, больше входить в нее категорически отказывались, мылись в избе, самостоятельно нагрев воды чугунками. Это первое, чему их Пелагея выучила - печку топить.

   - Черные вот только! - в который раз сокрушается Пелагея.

   - Красному яблочку червоточинка не в укор, - указывает Седой.

   - Чево точинка?