Время своих войн-1

   Человек, знающий историю в ее подлиннике, не может сомневаться, что 1991-1993 прямое следствие незаконченных дел 1937-1939. Аксиома в именах и биографиях.

   МИХЕЙ

   АВАТАРА (псимодульный портрет):

   "Каждый человек - писатель, он пишет свое житие, но невидимыми чернилами..." - так думал Игнат Трепутень, кусая гусиное перо. За слюдяным окном догорал семнадцатый век, иван-колокол пугал ворон, а в кремле, заглушая его, шептались по углам.

   "Что страшно одному, другого не пугает", - продолжал размышлять Игнат. На площади чернели головы, с пиками вместо шей, галдели птицы, вырывая друг у друга мертвые глаза, и перья, измазанные запекшейся кровью, сыпались на булыжник.

   Игнат всего с месяц как сменил рясу на кафтан. "Послужи государю твердой рукой", - перекрестил его на дорогу игумен с высохшим от молитв лицом. У предыдущего писаря нос скривили клещи усов, а взгляд был такой острый, что хоть перо очинивай. Но на масленицу, проверяя глазомер, он высчитал глотками бутыль медовухи и допустил пропуск в титулах царя. От страха у него выпали волосы, хмель выветрился, а тень встала дыбом. Но с бумаги букву не вырубишь. Тараща медяки глаз, он уже видел, как точат топор. И, расплетя с перепугу лапти, стал вить веревку. Но потом, растолкав стражу, удрал в шляхту, принюхиваясь к пограничным заставам, точно зверь. Он бежал, выскакивая из порток, и в Варшаву явился, в чем мать родила.

   Звали его Кондрат Черезобло.

   Вслед ему полетели грамоты. Их под диктовку думного дьяка выводил Игнат. Красивым почерком, за который его взяли из монастыря.

   Изо дня в день Игнат прислонял букву к букве, макая носом в чернильницу. Он всегда держал ее под рукой, а перо за ухом. В его замурованной келье едва поместился стол, на котором, переплетая пламя косичкой, денно и нощно чадила свеча. Игнат сидел на высоком стуле, болтая ногами над земляным полом, заслонясь от мира кованой дверью и ворохом бумаги.

   А за Кондратовой душой явился государев человек. "Не сойти мне с этой половицы, - топал он каблуком, оттопырив карман, - пока здесь не окажутся его кости..." В королевской свите спрятали под ладонью ухмылки: "Но ваш подданный ссылается на нехватку чернил..." Оставалось расшибить лоб. Однако Москве упрямства не занимать, и посол гнул свое. "Кондрашка умалил честь помазанника, - стучал он посохом, багровея, как рак. И пока анафемствовал, зашло солнце. - Впрочем, воля ваша, вам выбирать..."

   "А в чем же наша воля?".

   "Кол или виселица"

   Ему отказали.

   Боярин выломал под ногами половицу и, унеся с собой, сдержал слово.

   Однако домой он вернулся с пустыми руками. И это ему не сошло. Звали посла Чихай-Расплюев, а указ о его ссылке написал Игнат Трепутень.

   Было ранняя весна, Кондрат брел по нерусскому лесу, разглаживая седые бугры мокрым снегом, и сочинял стихотворение:

   ЧУЖБИНА

   Чужбина. Чужбина, чужбина...

   Чужбина, чужбина, чужбина...

   Чужбиначужбиначужбина...

   Пел ветер, скрипели сосны, и воспоминания уносили его в Москву. А там икалось Игнату. Он запивал икоту квасом, корпел над челобитными и, причащаясь, видел отраженного в чаше змия. "Повинную голову и меч не сечет", - искушал он беглецов аккуратными ижицами и ятями. От лжи у него шелушился нос, и он соскабливал кожу ногтем.

   А после спускался в подвал - смотреть, как, выжимая рубахи, трудятся до седьмого пота палачи.

   Иногда он получал в ответ сломанную пополам стрелу. И тогда понимал: ему не верят.

   Игнат седел изнутри и, оседлав возраст, был лыс, как колено. "Не перебегай дорогу зайцу, чтобы чувствовать себя львом", - учил он. Однако его боялись. Величали по отчеству и ломали шапку перед его железной дверью.

   Теперь у него все было написано на лице. Но прочитать по нему было ничего нельзя. Когда же он невзначай проводил по лбу платком, там отпечатывалось: "Холопу - кнут, боярину - почет". И он торопливо прятал в карман свою мораль.

   На пирах Игната превозносили до небес, а за спиной мылили веревку. Он принимал это за должное. В своих ночных мыслях он доказывал, что прощать врагов, значит вовремя их предать, и не опускал глаз, когда угодники на иконах заливались краской. "Памятники рукотворны, - приговаривал Игнат, отправляя в Сибирь завистников, - к славе каждый себя сам за уши тянет..."