Время своих войн-1

   С тех пор Филимон замкнулся, поняв, что истина, как жизнь - ее можно потерять, а передать невозможно. Он, как крот, рыл в одиночку свой подкоп под Вселенную, свою дорогу к не проявленному Богу. Из армии он дезертировал, христарадничал по деревням, и его башмаки топтали мир наперекор обстоятельствам. На проселочных дорогах его философия сложилась окончательно. Согласно ей больной Бог ждет мессию, сына человеческого, второе пришествие будет не на землю, а на небо. Филимон призывал, словно в сырую, мрачную пещеру, бросить факел в великую бездну, непрестанно порождающую мир, который дрожит на ней складками одежды. Тогда она сомкнет пасть, и мир исчезнет. И спасется. Заскорузлой ладонью с натертыми посохом мозолями Филимон отводил лживые категории времени и пространства. "Каждый из нас посланец, да только не с тем письмом", - бубнил он под нос, разгоняя стаи галок. Колеся русское бездорожье, Филимон втайне надеялся, стать спасителем человечества, живых и мертвых, тех, кто воскреснут в новом творении прозревшего Бога.

   На его безумства смотрели сквозь пальцы. Разве встречные богомольцы били палками и однажды от усердия чуть не отрезали язык. Он воспринимал это как должное: несовершенство мира нельзя ни исправить, ни искупить - его пространство множит отчаянье, его время умножает скорбь.

   У Кончея не нашлось ни учеников, ни апостолов. И в этом он усматривал скрытое подтверждение своей избранности.

   "Бог един, но вы разделили Его", - выставляя кривой ноготь, кричал он с порога церквей и мечетей, натыкаясь на колючие взгляды. И носил за пазухой свою истину. В своих скитаниях он находил сходство с метаниями человечества, он верил в бессмертие души, но, подобно индусам, не находил в этом ни радости, ни утешения. За бесконечной круговертью из небытия в бытие для него стояла эманация греха, чудовищная, мрачная ярмарка пороков.

   Иногда в церковных ночлежках ему встречались чудаковатые пророки, такие же почерневшие от странствий, как и он, они делили хлеб и соль, а потом спорили до хрипоты и дрались посохами. "Бог спит и видит нас во сне, - ядовито шептал один, выставляя увечья, - мы - кошмар Бога, Его надо разбудить, тогда он стряхнет этот мир..." "Вот-вот, - кивал Филимон, - Бог ждет сына человеческого, ждет от людей святое писание..." При этом он подозревал, что в священной Книге не будет глав и абзацев, - спящего будит крик.

   "Достаточно произнести слово - и Вселенная рассыплется в прах, - пугал он с блаженной улыбкой. -Евангелист ошибся - слово было не в начале, оно будет в конце..."

   Его кощунства пропускали мимо ушей. А тут ехидничали: "Что же ты не произнесешь его, коли такой грамотный?" Тогда Филимон умолкал. Он не знал слова. Но был уверен: раз Вселенная повторяет себя в каждой своей части, как змея в каждом кольце, ключ к ней - в каждой душе. И она рухнет, если хотя бы один подойдет к ее глухой двери. Иногда, проснувшись в сарае, куда крестьяне из милости пускали бездомных, он смыкал веки и наугад перебирал слова, вычурно переставляя буквы, надеялся, что после счастливого сочетания мир исчезнет, но, когда открывал глаза, тот стоял необъятный и грозный.

   И Филимон в изнеможении валился на солому.

   Бродяги долго не живут. На висках едва показалась седина, когда Филимон очутился в больнице при странноприимном доме. Здесь ели чечевицу, выставляли наружу язвы и целыми днями прикидывали, кто кого переживет. Ухаживал за всеми санитар. "Всяка тварь стонет", - вставлял он и к месту и не к месту, вынося горшки и переворачивая паралитиков. Хорошо, когда умирали днем, а если ночью - труп коченел до рассвета...

   Филимон уже отхаркивал кровью и едва шевелил губами, однако все не отказывался от своей странной философии. "Бог умер", - заметил ему доктор, напустив строгое выражение. Он барабанил пальцами по стеклу, думая, что уже много лет не был в храме. "Бог не умер, - кашляя, возразил Филимон. - Он еще не родился..." Доктор отмахнулся. "Еще один духовидец из простонародья", - решил он, скептично выпятив подбородок, слушая, как с уст умирающего срываются бессвязные изречения. Мир для него давно стал прост, как двугривенный, а жизнь сводилась к такому то количеству белка и такому то воздуха. Университет объявил остальное пустыми фантазиями, однако слова этого чахоточного воскресили в его душе то трепетное чувство тайны, которое не покидает нас в детстве, то смешенное со снами чувство, которое твердо подсказывает, что нужно лишь тронуть чудесную занавеску и мир предстанет во всей полноте и ясности, положив к ногам свою разгадку. Доктор вздохнул: перед ним лежал скелет обтянутый кожей. "А все же его правда, - промокнул он лоб платком, - кругом пошлейшая несуразность и мерзость..."

   Двадцать лет он не выходил из больничных стен, замуровав себя заживо, но хуже было другое - он так и не совершил путешествие к горним высям, на которое призывает Господь, даруя жизнь.

   "Лучше живым в могиле, чем мертвым среди людей", - проницательно зашептал Филимон.

   От причастия он отказался, медицина была бессильна. И доктор выписал лишнюю тарелку похлебки.