Время учеников, XXI век. Важнейшее из искусств

– Тогда не спешите записывать меня в инфицированные, – ответил я. – По правде говоря, Сневар, я не тороплюсь записываться в соратники к нашему шутнику, будь он даже самим Покойным Альпинистом.

– Судя по тому, как вы яростно отмежевываетесь от его проделок, я делаю простейший вывод: вам тоже досталось, – потирая переносицу, резюмировал Сневар.

– Увы, – ответил я, стараясь казаться веселым или, по крайней мере, не слишком сердитым. – Пока я сидел в засаде в ванной, этот призрак учинил кавардак в моем номере. Похоже, раз уж я тут за инспектора, мне решено было устроить что-то вроде обыска…

– И что, много напакостил? – сочувственно покачал головой Алек.

– Да нет, пошвырял вещи, бумагу по полу раскидал… Еще вот бумажки на дверь приклеивает…

– Да, досадно, – отозвался Сневар. – Раньше его шутки были значительно остроумнее… А вы так и не выяснили, кто это?

Я отрицательно покачал головой.

– Но вы не унывайте, Петер, – продолжал Алик. – Ведь ничего не пропало?

– Нет, – ответил я. – Только вот прибираться самому ужас как неохота, а на общее обсуждение выносить как-то не хочется.

– А вот это, дружище, как раз не проблема! – радостно воскликнул Алек и, жестом усадив меня в кресло, скрылся за дверью.

Он вернулся через пару минут, довольный и румяный, как Санта-Клаус, и, потирая руки, сообщил, что все улажено.

– Женщины, мой друг, – удовлетворенно сообщил он. – Женщины созданы, чтобы делать этот мир уютнее. Поэтому не будем им в этом мешать.

Мы перебрались к камину, и Алек открыл бутылку портвейна.

– Вы можете не беспокоиться, Петер, – заверил он меня, наполняя бокалы. – Кайса не только приберет в вашей комнате, но и, несмотря на очевидный недостаток ума, ничего об этом не расскажет. Потому как просто не видит ничего необычного ни в беспорядке, ни в его ликвидации.

Я был благодарен Сневару за услугу, поэтому честно осушил первый бокал, после чего попытался подняться и уйти. В голове моей вертелся Мозес и его необыкновенная история. Но Алек удержал меня за руку и тихо и печально попросил:

– Останьтесь, Петер. Посидим, выпьем немного. Возьмем небольшую паузу…

– Пожалуй, вы правы, – отозвался я. – То, что мне сейчас нужно, – это хорошая пауза.

Сневар иронически взглянул на меня и снова наполнил бокалы.

– Скажите, Алек, – вдруг, неожиданно для себя самого, спросил я, – а вы могли бы поверить в то, что вся эта история в отеле… с убийствами, пришельцами… роботами… что она действительно произошла?

Сневар непонимающе взглянул на меня, удивленно нахмурив белесые брови.

– Ну вот если представить, что все, что рассказывает этот настоящий Петер Глебски, правда? – попытался объяснить я.

– Пожалуй, не поверил бы. Прежде всего не поверил бы в то, что человек, будь он трижды честен с самим собой, способен написать о себе чистую правду. Поверьте мне, Петер, любой, даже самый искренний человек, описывая собственную персону, всегда постарается преподнести себя другим, в более выгодном свете. Поэтому если этот ваш Глебски якобы совершенно откровенно рассказывает о том, как он, извините, облажался, то из этого можно сделать один простой вывод: на деле он, скорее всего, поступил еще хуже и гаже. В инопланетян, впрочем, я тоже не слишком верю… Да и стоят ли веры пришельцы, если тот, настоящий, Мозес хотя бы немного напоминал нашего? Гадостный старикашка…

Я усмехнулся, соглашаясь. И Сневар задумчиво достал сигареты и закурил.

– Знаете, – добавил он, немного помолчав, – этот отель навевает на меня какую-то лирическую меланхолию. И горы вокруг, и эти снежные пространства. Кажется, если бы я был помоложе, как вы, например, я бы мог здесь быть удивительно счастлив… Чем старше становишься, тем сложнее, дружище, быть счастливым. Но в этом отеле есть что-то такое, что позволяет если не обрести покой, то хотя бы приблизиться к нему. А это уже, в определенном смысле, счастье…

Он мечтательно посмотрел в окно, на сиреневые отроги гор. А я вдруг заметил, что он старше, чем я предполагал. И от этого мне стало как-то неприятно и неуютно, настолько, что я даже закашлялся и отвел взгляд. Мне, по правде сказать, всегда неприятна людская откровенность в том случае, если в ней нет острой необходимости. Есть в ней что-то аморальное, неприличное. Для меня это всегда было чем-то вроде разговоров о болезнях. Они вполне приемлемы, если вы ведете их со своим лечащим врачом, но едва ли интересны человеку случайному, почти постороннему. Я не врач, не судья и не пастор, чтобы уметь выслушивать откровенности. Такая откровенность всегда требует откровенности в ответ. А я совершенно не желал в этот самый момент выворачивать себя наизнанку, отчего почувствовал к Алеку что-то вроде неприязни или досады, но Сневар смотрел в окно и, к счастью, не мог видеть выражения моего лица.

– Не знал, что вы такой неисправимый романтик, Алек!… – раздалось вдруг у меня за плечом.