Время воды

– Чантурия – древнейший род в Джавахетии! – воскликнул Каха, акцент выпятился, а толстый палец, описав вензель, уперся в потолок. – От Мингечаури до Риони любого спроси, любая собака знает Чантурия, ну! При Ираклии Втором сражались с персами, Крцанысская битва, знаешь? А Илья Чавчавадзе в Цицамури, помнишь?

Каха пучил глаза и наливался помидорным лоском. Тут в приоткрытую дверь просунулась бледная мордочка хромоножки Велты, она бесшумно проскользнула, тихо доковыляв, притаилась за его спиной. Скрестив руки на груди, скорчила рожицу, хитро щурясь и кивая.

– Ага! Попался, боржоми-цинандали-гамарджоба… – угрожающе проговорила хромоножка, надвигаясь тощим тельцем на кавказца, – опять бахвалишься, жирный швайн?

Каха замолк на полуслове, поник, словно сдувшись, уменьшился вдвое.

– Велточка, деточка, – подобострастным фальцетом пропел он и, пыхтя, склонился к девочке, – зачем швайн, я ведь только…

Она оттолкнула его лицо ладошкой, брезгливо скривилась:

– Фу-у, вонючий! Тебе фрау Ульрика сказала помыться? Ах ты, жирный-жирный, как поезд пассажирный! Проваливай, пока цел. Ну!

И она гулко топнула маленькой сандалеткой по железному полу. Кривляясь, затараторила вслед толстяку:

– Жирная бочка, родила сыночка, а сыночек без ушей, хоть завязочки пришей!

Филимонова, сидя на койке, с интересом разглядывала свои ногти. Девочка медленно прошлась взад и вперед. Остановилась перед ней, уперев кулачки в тощие бока.

– Так и будешь сидеть тут? – спросила мрачно. – Пошли ко мне. Коллекцию смотреть будем.

Железный пол холодил пятки. Филимонова, теряя шепелявые больничные тапки и прихватив в горсть халат, кособоко шаркала за хромоножкой по темному коридору. Потолок с пустыми сетками для ламп, клепаные двери, все сплошь было выкрашено в тот же мышиный цвет.

Девочка неожиданно остановилась. Повернувшись, спросила:

– А жирный швайн сказал тебе, за что его вчера ругала фрау Ульрика?

Филимонова ответила, что нет.

Девочка хмыкнула и заковыляла дальше, бросив через плечо:

– Брата моего утопил, жиртрест. Когда рыбу ловили.

Филимонова растерялась. Ей следовало выразить сочувствие, что-то сказать на худой конец. Но тон хромоножки, безразличный, даже с нотой гадливости, сбил Филимонову с толку. Она, сокрушенно всплеснув руками, покачала головой. Девочка шагала не оборачиваясь, поэтому мимическая часть соболезнований пропала даром.

Каюта оказалась большой и светлой. Не то что филимоновская кладовка.

– Это вот пятка с трофической язвой, смотри какая отличненькая! – Девочка тянула побледневшую Филимонову к полке с янтарными банками. В них неясно белели, искаженные стеклом и мутноватым раствором, анатомические препараты.

«Меня сейчас вырвет», – спокойно подумала Филимонова, глядя мимо банки с больной пяткой и упираясь взглядом в заспиртованную печень.

– А вот, смотри, вросший ноготь! Прима, да! Тут вот язык…

Филимонова, уткнув подбородок в грудь, кивнула. Завтрак подступал к горлу… нет, нет, не думать, не смотреть, вот ведь мерзость… точно, сейчас вырвет… Филимонова сглотнула. Во рту пересохло, она хмыкала, кивала, стараясь не дышать, ей чудилось, что от всей этой мерзости разит мертвечиной. И что именно сейчас ее и вырвет.

– Ну это зародыш, это не интересно. Вот – гляди! Вот это вещь! Супер, да? Я тоже буду врачом, когда вырасту. Как фрау Ульрика.

Снаружи кто-то заорал, крик перешел в визг. Потом истошно зазвенел корабельный колокол. Сверху послышался топот, гулко грохнула дверь, где-то рядом взревел Каха, зычно матерясь.

– Погнали наверх! Дай мне руку. – Хромоножка цепко ухватила филимоновскую руку. – Ну, давай, шевелись! Как неживая!

Коготки больно впились в ладонь. Они выскочили в коридор, добежали до поворота и, вскарабкавшись по крутой лестнице, очутились под открытым небом.

Солнце ослепило, Филимонова зажмурилась. «Какой же свежий воздух», – подумала она, жадно вдыхая ртом, чувствуя, как плывет голова, палуба, небо. Ноги обмякли, ей захотелось сесть, лечь, заснуть, умереть, но маленькая чертовка, больно царапая ее ладонь, тянула Филимонову дальше. Они обогнули рубку, здесь Филимонова наконец потеряла тапки. «Ну и черт с ними», – беспечно подумала она, звонко зашлепав по палубе.

Палуба оказалась большой, огромной. Судно, очевидно, было паромом, Филимонова на таком плавала прошлым летом в Клайпеду.

Кавардак был в полном разгаре. Среди грузовиков, контейнеров, легковушек метались люди. Они галдели, орали, кто-то тявкал по-собачьи. Кто-то дурным голосом пел. Над этим гвалтом гремел могучий рык старшего санитара Кахи Чантурия. На капитанской рубке, сложив на груди руки, стояла флегматичная Ульрика Вагнер. Жаркий полуденный луч золотил ее тугие соломенные волосы.

Некто, тощий и наголо бритый, вертляво подскочив к Филимоновой, дьявольски расхохотался ей в лицо.

– Что за дурдом? – отпрянув, испуганно спросила она хромоножку.

– Психи. Рыбу ловят.

На рыбную ловлю это походило весьма отдаленно.