Время Волка

— Действительно, хватит, — негромко произнесла Настя, не отрываясь от шитья. — Спорить с самим собой очень вредно для психики.

Леонид Витальевич вздрогнул так, что несчастный Бунин свалился на пол.

— Я ве-едь про-осил так не де-елать! Не о-очень при-иятно созна-авать, что тво-ои мы-ысли кто-то чи-итает.

— Я не читаю. Просто от тебя фонит. Поставь бедного писателя на полку, он всё равно тебе не лезет, и сделай чаю.

Леонид Витальевич усмехнулся, но последовал совету. Пока возился с чайником, представлял, чисто теоретически, какой могла бы быть их семейная жизнь. У Насти самый расцвет карьеры, к ней толпой идут посетители: приворожить, вылечить, порчу снять. А он, никому уже ненужный певец на пенсии, сгорбленный, с палочкой, только и шкандыбает от кабинета к кухне, чтобы приготовить колдунье чай. Обязательно горячий, но не кипяток, градусов девяносто. Чёрный, но лучше зелёный, и упаси бог положить туда сахар. Да, и чашку подавать, держа на ладони, чтобы руки не касались краёв. Волк усмехнулся. Это его собственные требования к подаче чая за сценой, которые неукоснительно соблюдала Ленуся. Чай не должен был быть слишком горячим, чтобы не обжечь связки. И насчёт рук — Волк был довольно брезглив, сказывалось бабушкино, а потом Борькино воспитание, врачи ведь редкие чистюли. И да, он любил зелёный чай без сахара.

Когда Леонид Витальевич вернулся в комнату с двумя дымящимися чашками, Настя закончила куклу и теперь сидела, сложив руки на коленях, явно поджидая его.

— Ты та-ак на ме-еня смо-отришь, сло-овно хо-очешь отпра-авить к же-ене, — заметил Волк, ставя чашки. — Что, всё? Ска-азка за-акончилась?

Слишком хорошо он знал этот внимательно оценивающий взгляд.

— Не к жене. На работу. Тебе нужно работать.

— У на-ас ма-атериальные тру-удности? — в шутку спросил он. — Вро-оде не ну-уждаемся.

— Прекрати. Я говорю о юбилее. Тебе пора что-то решать. Твой директор в подвешенном состоянии. И время идёт.

— В та-аком ви-иде я на сце-ену не вы-йду.

Не один раз Леониду Витальевичу приходила мысль, что именно Настя может вылечить его заикание. Ведь помогает же она другим людям? Правда, он не знал, что конкретно она умеет и чем занимается. Но если баба Тася смогла, наверное, и она сможет? Он всё хотел спросить, но откладывал. Не понимал, с какой стороны подойти, слишком уж жалко смотрелась бы его просьба, а больше всего он боялся показаться Насте слабым.

Настя покачала головой.

— Дело не в заикании. Ты должен сначала решить, хочешь ли вообще устраивать юбилей. И продолжать карьеру. Не смотри на меня так. Ты ведь сомневаешься и уже давно. Тебе не хочется больше петь. Ты выходишь на сцену по инерции, хотя не чувствуешь никакой необходимости. И твоё заикание просто следствие твоих собственных сомнений.

— Та-ак не бы-ывает, — пробормотал Волк, хотя Настя только что подтвердила мысль, к которой он пришёл уже давно.

— Других вариантов у меня нет. Ты хотел петь, хотел стать артистом, и всё, что этому мешало, ушло. А теперь не хочешь — и оно вернулось.

— И ни-икакой ма-агии?

— И никакой магии. Реши, чего ты хочешь.

Леонид Витальевич грустно улыбнулся. У Насти всё было так просто. Реши! Как будто речь идёт не обо всей его жизни. Впрочем, когда-то он уже решал тот же самый вопрос. И до сих пор от слова «перестройка» его передёргивало, и ту часть собственной биографии он предпочитал не вспоминать.

* * *

Если б Леонида Витальевича спросили, какой был самый сложный период в его жизни, он бы без сомнения ответил — девяностые. Время разрушенных надежд и разочарований. А ведь он, наивный дурак, надеялся, что получает долгожданную свободу творчества. Что греха таить, его тоже посадили на короткий поводок. Да, он старательно избегал агиток в репертуаре, писал песни о любви, а в обязательных праздничных концертах ко Дню Октябрьской революции или Дню милиции пел что-нибудь из классики. Старинный русский романс или опереточную партию. Лишь бы не про партию и комсомол. Но от ответственных товарищей его хитрость не ускользнула, и в канун очередного праздника ему прозрачно намекнули, что дорогой Леонид Ильич очень хочет услышать песню о Великом Октябре именно в исполнении Волка. И пришлось разучивать, и изображать задорный блеск в глазах, и бросаться грудью на микрофон под торжественные завывания хора. Такие ситуации повторялись нечасто, но каждый раз выбивали Лёню из колеи. Ему казалось, он обманывает своего слушателя, разочаровывает его. И телевизионных начальников обманывает, и все видят, что он просто играет. Когда зал взрывался аплодисментами, Волк искренне удивлялся, чему они хлопают? Вот этому бездушному исполнению, от которого ему самому противно?