Время Волка

Мы остались в Москве, я устроился санитаром в одну из столичных больниц (разумеется, по знакомству, которым удачно обзавёлся на подготовительных курсах), Лёнька продолжал трудиться в «Елисеевском». Сейчас с удивлением вспоминаю, что мы вели себя на редкость прилично. Я бы не решился оставить дом дочке и уж тем более сыну, представляю, в какой притон он бы превратился уже через неделю. Но нас ещё не испортила столичная жизнь, утром мы разбегались каждый на свою работу, а вечером жарили картошку на сале (верх нашего кулинарного искусства), смотрели телевизор, изредка ходили в кино. Потом у меня появилась девчонка, и в кино я ходил уже с ней, но мысли привести её в квартиру Лёнькиного отца как-то никогда не возникало. И, как мне кажется, это было самое счастливое лето в нашей жизни, полное надежд и радужных планов…

* * *

Вожделенный ГИТИС казался Лёньке поистине сказочным учебным заведением, настоящей фабрикой грёз, где ему все будут рады так же, как Валентина Ивановна, где из него сделают артиста, где интересно учиться. Он не прошёл, а пролетел как на крыльях все вступительные испытания, встречая только одобрение педагогов. И даже другие абитуриенты, его прямые конкуренты, теперь казались не заносчивыми и высокомерными московскими снобами, а обычными девушками и юношами, в большинстве своём талантливыми и дружелюбными. Конечно, Лёня не стал в один миг душой компании и виртуозом общения, но теперь, ожидая своей очереди зайти на экзамен или слоняясь по коридору до объявления результатов, он не шарахался от каждого встречного и даже завёл несколько знакомств — с девчонкой из Костромы, поступающей на балетмейстерское отделение, и с близнецами из Владимира, так же, как и он, штурмующими отделение музыкальной комедии. В те разовые посещения ГИТИСа во время вступительных экзаменов ему нравилось в институте всё: и само здание, такое приветливо-жёлтое, с уютным сквером, и пахнущие старинным паркетом, гримом и пылью коридоры, и даже компот из сухофруктов и булки с изюмом, которые продавались в столовой.

Но когда начался учебный год, Лёнькины восторги стали понемногу утихать. Во-первых, выяснилось, что, кроме занятий по вокалу и актёрскому мастерству, нужно постигать и множество общеобразовательных дисциплин, в их числе и философия, и политэкономия, и этика, и культурология, и история искусств, то есть весьма далёкие от музыки предметы. Да и специальные дисциплины, такие как сценодвижение и сценоречь, давались Лёньке нелегко — он хоть и выдал на вступительных экзаменах цыганочку, но то было сделано на чистом адреналине, а махать руками и ногами у станка на глазах у однокашников ему совсем не нравилось. Со сценической речью тоже возникли сложности. На первое занятие он пришёл полный энтузиазма, считая, что теперь-то ему море по колено, но преподаватель заставлял студентов читать такие мудрёные скороговорки и тексты, что язык сломаешь. Правда, туго приходилось всем, не только Лёньке, но он переживал неудачи сильнее остальных, каждый раз сгорая от стыда, что оговорился, что недостаточно чётко произнёс фразу, что остальные это заметили и смеялись, хотя смеялись над всеми.

Во-вторых, очень скоро классы ГИТИСа перестали казаться Лёньке залами сказочных дворцов. Он начал замечать и облупившуюся краску на стенах, и убогую мебель: после двух пар на жестких деревянных стульях не гнулась спина, так что никакое сценодвижение не помогало, а шатающиеся столы были изрезаны ножиками их предшественников, маявшихся от скуки на очередной лекции по истмату. В тот год зима наступила рано, уже в сентябре температура по ночам опускалась до нуля, и Лёня опять начал мёрзнуть и замечать, что из рассохшихся оконных рам дует, а в аудиториях на третьем этаже почти не работают батареи. Словом, всё это очень мало походило на сказку.

Но всё же оставалось главное, ради чего он поступал в ГИТИС, — занятия по вокалу. На них он бежал как на праздник, хотя и они давались нелегко. Лёнькиным педагогом по вокалу был Дед. Точнее, Дедов Сергей Михайлович, пожилой профессор, баритон, в прошлом солист одного из столичных театров. Милейшая Валентина Ивановна Лёню в свой класс не взяла, объяснив, что баритону лучше заниматься у баритона. И скоро Лёнька убедился в её правоте.

Дед пел лет двадцать и ещё двадцать лет преподавал вокал. Он не испытывал никакого пиетета к студентам, обращался с ними довольно бесцеремонно, а порой и грубо. Лёнька поначалу решил, что повторяется история с его преподавателем по фортепиано, и уже подумал, что пойдёт на кафедру и попросит другого мастера, что позволялось в исключительных случаях, но Валентина Ивановна его переубедила.

— Не торопись, Дедов отличный педагог, — ласково уговаривала она, отведя Лёньку к окну. — Он именно тот человек, который тебя «распоёт», поверь мне. У него такой опыт! Ну, что у вас произошло?