Время возвращаться домой

 - А твоя семья это кто? Жена, дети, кот и собака? Разве ты этому учил своих пацанов в школе? Твоя семья - это Родина. Так ты говорил? Смотрю, ты хромаешь...

 - Ноги застудил.

 - Где?

 - В Демянске, воронку поднимали...

 - Там твоя семья была?

 Волков опустил голову. Ему было стыдно. Не за семью, нет...

 - Тебе никогда не было стыдно, за то, что ты жив?

 Молчание. Легкий шелест молодой листвы.

 - Всегда.

 - Я знаю.

 - Откуда?

 Шпильрейн грустно улыбнулся:

 - Я такой же, как ты. Однажды я не сделал то, что должен был сделать. Помнишь, я тебе рассказывал?

 - Нет, но это не важно.

 - Ты остался там. Навсегда. И ты вечен. Знаешь почему?

 - Почему?

 - Мы, мертвые, вечны, в отличие от живых. Мы уже умерли и нам ничего не страшно.

 - Бред какой, Лев Моисеевич, - тоскливо сказал Волков. - Какие же мы мертвые?

 Он врал сам себе и он знал это, и знал Шпильрейн, что Волков врет. Он давно был мертв, как давно мертвы его друзья, но, каким-то странным, непостижимым образом, он еще дышал. Дышал за себя, за танкиста Сюзева и летчика Островко, за Олю, за полковника Карпова, за весь Советский Союз, дышал и стыдился этого...

 - Какие тебе снятся сны, Алеша? Не отвечай. На тебя падают черные бабочки. Так?

 - Откуда вы...

 - У каждого из нас свои черные бабочки, лейтенант. И не важно, были ли они в чьей-то жизни. Главное, что они были в твоей. Согласись, Волков, ведь тебе же стыдно было всю жизнь. За то, что струсил и не вернулся на войну. Так?

 - Так.

 - И всю жизнь тебе снились чужие сны о той войне. Правда?

 - Да. Однажды мне снилось, как я тону. Вокруг барахтаются люди, кричат. И фонтанчики по воде. А вода алая от крови. И спасательный круг, на нем "Армения" написано. Я с того сна в море не купаюсь. И Сталинград снился. И Брест. И Берлин. И везде эти черные бабочки.

 - У тебя скоро поезд лейтенант.

 - Да, до Одессы.

 - И еще один. Москва-Брест. На каком ты сегодня поедешь?

 - Я...

 - Леша, ты все знаешь. Тебя нет в списках. Ты уже нашел себя. И нет никаких петель времени, никаких парадоксов. Ничего нет. Время это лишь скорость принятия решения. Все просто, лейтенант.

 - Что я изменю?

 - Ничего. Просто черные бабочки сядут на землю.

 - А Лиза? А дети?

 Шпильрейн молчал.

 - Но ведь мы все равно победили...

 Профессор открыл портфель, достал пачку "Герцеговины Флор" и прикурил от большущей зажигалки.

 - Зачем это вам, профессор? - дернулась щека Волкова.

 - Тебя никто не осудит, если ты останешься. Судить уже некому. Ты не предатель, Алеша.

 Волков выругался, выхватил пачку из рук профессора, вытащил папиросу, жадно понюхал ее, потом кинул на асфальт и растоптал каблуком. Потер разгоряченные щеки и глухо сказал, глядя на серый асфальт:

 - Жене можно позвонить?

 Шпильрейн иронично покосился на лейтенанта:

 - Из телефона-автомата? Ты уже вернулся...

 - Когда успел-то? - Залуженный учитель Российской Федерации снял со взмокшего лба пилотку и поправил портупею. Наган в кобуре тяжело задел ногу.

 - Есть люди, которые изображают эмоции. А есть те, которые их переживают. Ты из вторых, лейтенант. Ты только подумал, и уже все решил. Вот как-то так.

 - Мне однажды говорили, что я несколько раз попадал из сорок первого...

 - Ага.

 - Почему я тогда ничего не помню?

 - Ну, тогда ты принимал неправильные решения. Знаешь, кто ты? Ты - память. И пока ты жив, живо и твое, и мое, и наше общее будущее. Помнить, чтобы смотреть вперед.

 - А когда я погибну там, под Сухиничами?

 - Кто тебе сказал, что мы вечны?

 - Один... Один священник.

 - Таки я скажу, он прав. И форма этой вечности не важна. В памяти мы вечны, или бестелесным духом, да хоть деревом над могилой. Когда ты носил пиджак, а не гимнастерку, разве не был ты лейтенантом? Вот так и тут. Мы, Алеша, вечно живые, хочешь ты этого или нет...

 - А кости?

 - А что кости? Набор микроэлементов. Не в костях человек.

 - А расческа? Как же вот эта расческа! Она же...

 Шпильрейн аккуратно загасил папиросу о каблук, встал со скамейки, вздохнул:

 - А кто его знает? Может, ты ее дал той девице попользоваться.

 - Какой еще девице?

 - Да сестричке из медсанбата. Жди, за тобой сейчас спустятся.

 - Кто? - не понял лейтенант.

 - Жди, жди. А пока поспи, поспи...

 Шпильрейн подошел к подъездной двери. Нажал на домофоне замысловатую комбинацию. Вошел внутрь.

 - Здравствуйте, - кивнул он консьержке.

 - Ой, Лев Моисеевич! А вас заискались уже!

 - Гулял, знаете ли! Спасибо, я пешком, не люблю эти механизмы, знаете ли.

 В этот момент остановился лифт. Решетчатые двери раздвинулись. Оттуда вышел полковник Карпов.

 - Лева! Где тебя носит? Оксанка сейчас весь МУР на уши поднимет!

 - Я гулял, - смиренно покаялся профессор. - Кстати, там на лавочке ухажер твоей Оли дрыхнет.

 - Этот летеха из Одессы? Пехтура? - изумился Карпов. - А чего он домой не зашел?

 - Ну... Неудобно под одной крышей с девицей...

 - Ишь, цаца какая, - ухмыльнулся в усики Карпов. - Сейчас я ему полковничьего пинка дам.

 - Ну, ну, - неопределенно ответил Шпильрейн и начал осторожно подниматься по ступенькам.

 - Лева, лифт! - крикнул снизу полковник.

 - Я еще в силах ходит, - ворчливо ответил профессор.