Время жить и время умирать

Она откинулась назад, расправила плечи.

– Я чувствую себя человеком, вышедшим из тюрьмы. И человеком, которого скоро опять посадят туда за обман.

Он рассмеялся:

– Вот такие мы с тобой! Боимся чувствовать. А если чувствуем, сразу считаем себя обманщиками.

Марабу принес морской язык и салат. Гребер наблюдал, как он подает. Он совершенно расслабился и чувствовал себя так, будто случайно ступил на тонкий лед и, к своему удивлению, обнаружил, что лед держит. Знал, что лед тонкий и держать будет, пожалуй, недолго, но сейчас держит, и этого достаточно.

– Долгое торчанье в дерьме имеет и свои плюсы, – сказал он. – Все так ново и волнующе, будто впервые. Все… даже бокал и белая скатерть.

Марабу приподнял бутылку. Теперь он был как мать.

– Обычно к рыбе подают мозельское, – сказал он. – Но морской язык – рыба особенная. Вкус у нее почти ореховый. К ней лучше всего рейнгауское, так?

– Безусловно.

Официант кивнул и исчез.

– Эрнст, а мы вообще-то в состоянии все это оплатить? Наверняка ведь жутко дорого.

– В состоянии. Я получил деньги за два года войны. И беречь их незачем. – Гребер засмеялся. – Жизнь очень коротка. А на две недели хватит.

Они стояли у подъезда. Ветер утих, снова наплывал туман.

– Когда ты должен возвращаться? – спросила Элизабет. – Через две недели?

– Около того.

– Скоро.

– Скоро и все-таки еще очень далеко. Все каждую минуту меняется. На войне время течет не так, как в мирные дни. Ты наверняка тоже знаешь, ведь и здесь теперь фронт, как и там.

– Это не одно и то же.

– Да нет, ошибаешься. И этим вечером у меня был первый настоящий день отпуска. Благослови бог Марабу, и Ройтера, и твое золотое платье, и вино.

– И нас, – сказала Элизабет. – Нам тоже пригодится.

Она стояла прямо перед ним. Туман висел в ее волосах, и они поблескивали в слабом свете. Поблескивало и платье, а лицо от тумана было влажным, как свежий плод. И вдруг стало трудно уйти, разорвать пряжу нежности, покоя, тишины и волнения, которая неожиданно оплела этот вечер, вернуться к казарменной вони и шуточкам, в безнадежность ожидания и размышлений о будущем.

Резкий голос прорезал тишину:

– Вы что, ослепли, унтер-офицер?

Перед ними стоял низенький толстый майор с седыми усами щеточкой. Не иначе как нарочно подкрался. Гребер сразу увидел, что это отставник, резервист, которого извлекли из сундука с нафталином, и теперь он пыжится, бахвалясь своим мундиром. Он бы с удовольствием цапнул старикана за грудки и хорошенько встряхнул, но не мог рисковать. Поступил как всякий опытный солдат: молча вытянулся по стойке «смирно». Старикан осветил его карманным фонариком. Бог весть почему это показалось Греберу особенно обидным.

– Выходная форма! – пролаял майор. – Подыскали себе тепленькое местечко, раз она вам по карману, а? Тыловой вояка с выходной формой! В довершение всего! Почему вы не на фронте?

Гребер молчал. Он забыл снять со старого френча фронтовые награды и прикрепить их на позаимствованный мундир.

– С девицами обжиматься – ничего другого не умеете, да? – лаял майор.

Неожиданно Элизабет пошевелилась. Фонарик осветил ее лицо. Она посмотрела на старикана и прямо из круга света шагнула к нему. Майор кашлянул, бросил на нее косой взгляд и ретировался.

– Надоел он мне, – сказала она.

Гребер пожал плечами.

– От этих старых козлов не убережешься. Нарочно шастают по улицам и следят, чтоб им козыряли. Вся жизнь у них в этом. Природа миллионы лет трудилась, пока в конце концов породила такое.

Элизабет засмеялась:

– Почему ты не на фронте?

Гребер ухмыльнулся:

– Это мне за обман с выходным мундиром. Завтра надену штатское. Знаю, где можно достать. Хватит с меня козыряний. Тогда мы сможем спокойно посидеть в «Германии».

– Ты опять туда собираешься?

– Да, Элизабет. Чтобы вспоминать на фронте. Ведь вспоминаешь не будни. Зайду за тобой в восемь. А теперь ухожу. Не то старый болван сызнова явится и потребует солдатскую книжку. Доброй ночи.

Он притянул ее к себе, и она уступила. Он почувствовал ее в своих объятиях, и все вдруг растаяло; он желал ее, желал одну только ее, крепко обнимал, и целовал, и не хотел отпускать, и отпустил.

Гребер снова пошел на Хакенштрассе. Перед домом родителей остановился. Луна пробилась сквозь туман. Он нагнулся, рывком вытащил из-под камней записку. В уголке было что-то написано толстым карандашом. Он выхватил из кармана фонарик, прочитал: «Зайдите на Главный почтамт, окно 15».

Невольно посмотрел на часы. Слишком поздно. Почта по ночам не работала, до восьми утра ничего не узнаешь, но утром что-то наконец выяснится. Он сложил записку, сунул в карман, чтобы предъявить на почте. Потом через безмолвный город зашагал в казарму, и ему чудилось, будто он совершенно невесом и идет в вакууме, который не смеет разорвать.

13

Часть почтамта пока была цела. Остальное рухнуло и сгорело. Повсюду толпились люди. Греберу пришлось ждать. Наконец он подошел к окошку № 15 и предъявил записку.

Чиновник вернул ему листок.

– Ваши документы.

Гребер пропихнул под решетку солдатскую книжку и отпускной билет.

Чиновник внимательно их изучил.

– Что случилось? – спросил Гребер. – Есть известия?