Всё и сразу

– Ты справишься! – Он снова тянется ко мне, но я отдергиваю руку, разворачиваюсь, возвращаюсь к бару «Ильде», сажусь в машину и стартую в направлении Сан-Фортунато. За смотровой площадкой останавливаюсь. Рядом паркуется Леле. Выходит, стучит мне в окно: – Ладно, делай, как знаешь. Я тебя здесь подожду.

Станцевав на Большом рождественском балу уже три четверти своего шэга, он сменил позицию: никто во всем зале этого не заметил. Только она, и то лишь когда потеряла его из виду. Пасадель и этот его шаг назад: тайная подготовка пространства для прыжка Ширеа. Риск всей жизни.

Леле и в самом деле остается у смотровой. Я возвращаюсь к воротам виллы с тремя торчащими дымоходами и жду, пока вернется спокойствие. Оно накатывает внезапно, и только когда оказываешься почти у самого стола: все прочее улетучивается как дым. Набираю номер, который дал мне Бруни. Отвечает сиплый голос. Называю себя, он говорит, что сейчас откроет.

К воротам выходит мужчина лет семидесяти, приглашает меня войти, показывает дорогу. На нем очки в толстой оправе, рубашка застегнута наглухо, до последней пуговицы. У двери он отступает в сторону, пропуская меня:

– Добро пожаловать!

Гостиная направо. Играть нам предстоит за круглым столом под одним из окон с опущенными жалюзи. Свет исходит от настольных ламп на полках и на комоде, на тумбе под телевизор без самого телевизора. Одна лампа стоит на полу. Остальные игроки уже сгрудились в углу, у столика с напитками. Здороваюсь, парень в бейсболке, должно быть, лет тридцати, отвечает. Киваю типу, который во времена дома с олеандром жил в Болонье: он рад меня видеть, как и тот, в кардигане, что наверняка рано выйдет из игры.

Диван сдвинут к окнам в противоположном конце гостиной, из обстановки только пустой книжный шкаф да журнальный столик с хрустальной фигуркой белого медведя. Однако нет ощущения, что гостиная долго стоит закрытой, да и в целом дом производит впечатление обжитого: опустошали его явно впопыхах, решив на всякий случай вынести все ценное. Я сажусь на подлокотник дивана, остальные разбредаются кто куда, ждем последних двоих. Подождать не грех, если соблюдается негласное ограничение: не больше двадцати минут. Дальше любой из игроков может потребовать начинать, оставив за бортом тех, кто не уважает регламент, или извиниться и уйти. На сей раз опаздывающие являются через четверть часа, вместе, одинаковые носы с горбинкой – наверное, братья. Один скалится: ухмылка будто приклеенная, и я понимаю, что это нервное.

Никто ни о чем не спрашивает, у всех есть поручители, за исключением семидесятилетнего, который, впрочем, раскрыв бумажник, демонстрирует наличные. Их должен пересчитать человек, не принимающий участия в игре, но также имеющий поручителя: обычно это делал Бруни, который распределял входные взносы и следил, чтобы те, кто с одобрения стола превысил возможности своего кошелька, не забывали оставлять долговые расписки. Со мной такое случалось дважды: сроки расчетов оговариваются с должником, условия обычно достаточно мягкие. В подобных случаях нужен кто-то, кто знает проигравшего и готов за него заплатить в обмен на последующее возмещение расходов. У меня для этих целей имелись сам Бруни и мой миланский гендиректор. Проценты запрашивают редко, практически никогда. Тому же, кто не оплачивает проигрыши, в приличном обществе грозит потеря места в ближнем кругу, а то и карательные меры иного рода.

Семидесятилетний, убрав бумажник в кожаную сумку, расстегивает одну пуговицу на рубашке и тотчас заходится в приступе влажного кашля. Потом идет к столику с напитками, наливает себе чуть-чуть вермута. Не исключено, что он, как говорят в Милане, наживка. Наживка – это мелкая сошка, которая садится за стол, чтобы своевременно протянуть руку помощи другому или другим, искусственно раздувая банк. Впрочем, наживкой может быть и любой из нас, при всех наших поручителях.

Сняв пальто, я оставляю его на вешалке и возвращаюсь к столику с белым медведем. Беру его в руки: в луче света хрусталь переливается всеми цветами радуги, завораживая взгляд. Отодвигаю фигурку чуть подальше от глаз, взвешиваю на ладони. Подушечки пальцев сухи, рука тверда, чтобы согнуть ее, мне больше не приходится напрягать мышцы до самого загривка. Иду в другую часть гостиной, выглядываю в открытое окно: Леле так и не вернулся, парковка теперь пуста. И тут вдруг понимаю, что медведь по-прежнему у меня в руке.

– Все в порядке? – спрашивает семидесятилетний.