Все лгут

– Последний вопрос, – уверяю я, доставая мобильный.

Я открываю галерею и пролистываю картинки до тех пор, пока не появляется нужное фото.

– Узнаешь эту вещь?

Мария надевает очки для чтения, лежавшие на столе, наклоняется вперед и морщит лоб. Перед ней фотография золотой сережки в виде дельфина. Мгновение спустя Мария издает жалобный стон.

– Это ее? – уточняю я.

Мария медленно кивает, снимает очки и кладет их рядом с чашкой.

– Да, – подтверждает она. – Это сережка Ясмин. Она носила их, не снимая. Эти серьги подарила ей мама. У ее младшей сестры были точно такие же.

24

Черстин сползает с меня и устраивается на плече.

– Это было прекрасно, – говорит она и тянется за сигаретами.

– Пожалуйста, не здесь.

– Как скажешь.

Мой взгляд скользит по ее телу: тяжелые груди, мягкий живот, который свисает вниз, как маленький фартучек, скрывая лоно. Щеки у нее раскраснелись, а вокруг рта видны следы помады.

– Ты такая красивая, – говорю я ей, чувствуя, как глаза наполняются слезами.

Я говорю искренне. Я в самом деле считаю зрелых женщин красивыми. Возможно, они не так стройны и подтянуты, как их более юные сестры, но меня чертовски возбуждает плоть. А больше всего мне нравятся опытные женщины, которые точно знают, чего хотят.

Черстин улыбается.

– Как жаль, что ты опоздал на собрание членов правления, – вздыхает она, кладя ладонь на мои причиндалы.

– Sorry. Нужно было работать.

Это правда.

Покинув дом Марии Фоукара, всю вторую половину дня я посвятил ознакомлению с материалами дела об убийстве Ясмин и нападении на Самира Фоукара, которое также расследовал, выйдя на работу на полставки после больничного.

Чем дольше я читал, чем больше криминалистических исследований, свидетельских показаний и судебно-медицинских отчетов попадались мне на глаза, тем сильнее я злился. Распалась целая семья, просто рассыпалась в прах. На самом деле то, что Мария Фоукара до сих пор в строю, – настоящее чудо. Что она каждое утро встает с кровати. Ходит на работу, ухаживает за садом, продолжает приглядывать за сыном.

Что ее жизнь продолжается, несмотря на то, что случилось немыслимое.

Бросаю взгляд на часы на тумбочке: половина одиннадцатого.

– Красавица моя, – вздыхаю я, привлекая Черстин к себе и целуя ее в щеку. – Уже довольно поздно, так что если ты не возражаешь…

– Я пойду, – быстро произносит она. – Завтра рано утром мне нужно вести Билли к ветеринару.

Она садится и начинает одеваться. В таком положении ее булки расплываются по матрасу, словно гигантский ком теста.

– Может, увидимся на следующей неделе? – предлагает она, через голову натягивая розовую тунику с принтом.

– С большим удовольствием, – отвечаю я.

– Ты знаешь, где меня найти.

Она наклоняется, чтобы наскоро меня поцеловать, а потом спешит в прихожую. Через пару мгновений за ней захлопывается дверь.

После ее ухода я еще какое-то время остаюсь в постели, думая о женщинах и о любви.

Моей первой любовью стала мама. Она была большой и надежной, а в ее объятиях запросто могла бы найти утешение дюжина плачущих детишек. Когда слился папаша, мне было всего пять, но мы с мамой прекрасно справлялись. Единственное, что он когда-либо дарил ей, – капля ДНК, от которой, собственно, мама и залетела.

Мама работала уборщицей в Южной больнице. Это был тяжкий труд, так что, когда она возвращалась домой в облаке запахов пота и пива Gul Blend, кожа ее блестела, покрытая мелкими капельками влаги. Мне нравилось, что она так хорошо пахнет. Мамин запах – это запах силы, надежности и смеха. Ее руки умели и месить тесто, и драить полы, и раздавать подзатыльники, коль скоро в том случалась необходимость.

Быть может, мне уже тогда было ясно, что женщины сильнее мужчин. Не просто сильнее – а во всех отношениях лучше. Манящие тела полны загадок, которые только и ждут, чтобы их разгадали. В призывном смехе звучит бесстрашие. Движения выверены и четки – стаканы в их руках не бьются, блины не рвутся на сковороде, острая игла не колет пальцы, проворно штопающие мои джинсы.

Мою вторую любовь звали Афина, и ей было шесть. Мы ходили в один детский сад и, несмотря на то, что не могли много общаться – Афина только недавно переехала из Греции вместе с родителями, все равно были влюблены. Насколько я помню, то чувство было таким же сильным, как и во взрослой жизни. Все было по-настоящему, хоть мы и были детьми. А тот летний день, когда она подарила мне первый настоящий поцелуй – легкий и невинный, как перышко, навсегда остался в моем сердце, как напоминание о любви, которая вечна, в отличие от мимолетных связей с женщинами, которые проходили мимо, как автобусы, проезжающие под окнами моей квартиры.

Когда мама пришла за мной в садик, она застала нас целующимися. Взъерошив мне волосы, она сказала тогда:

– Сдается мне, Гуннар, быть тебе великим бабником.

Помню чувство, что поселилось тогда у меня в груди: смесь гордости с уверенностью, что тот поцелуй открыл мне двери к будущим невероятным приключениям.

Потом мама взяла меня за руку, и мы пошли домой. Она еще пела ту детскую песенку[19]: