Все люди — враги

Мои собственные чувства и инстинкты говорили мне то же самое. Люди научили меня иному. Я уж больше не пытаюсь себе представить, каким мог бы быть мир людской; достаточно знать, каков он есть. И он порочен. Да, — прервал он заговорившего было Скропа, — я знаю, что на свете гораздо больше добрых овец, чем злых волков, но какая от этого польза, раз они позволяют волкам убивать лучших из своего числа, и это всегда, во все времена? Вы только что мне говорили, чтобы я не создавал себе пошлого рая, — как вы думаете, я еще нуждаюсь в таком предупреждении?

— Нет, — мягко ответил Скроп, — но не осуждай себя на пошлый ад. Мне кажется, пожалуй, что ты слишком рано отчаялся в человечестве: с годами приходит терпимость. Мне не надо указывать тебе, что твой случай не единичный: ты, должно быть, об этом сам думал. Правда, ты был счастливее многих других. А разве жизнь уж так важна? Я немало страдал за всех вас, юнцов, но разве не beau geste[105] рисковать своей жизнью, даже потерять ее за panache[106]

, за нечто несущественное?

— Нет, — горячо возразил Тони. — Это пустая болтовня. Если я отдам свою жизнь, так за что-нибудь, что мне покажется более важным. Ваш «panache» — грязная, глупая ложь! Я злюсь, злюсь на себя за то, что был простой пешкой при столкновении двух зол. Мое единственное удовлетворение в том, что я был весьма бесполезной пешкой. Искренно надеюсь, что я даже не стоил своего жалованья и содержания! Уверен, что не стоил! Но тот факт, что я согласился жить, означает, что я не в пошлом аду; я верю в себя, верю в человечество.

— Значит, ты думал о самоубийстве? — быстро спросил Скроп.

— Разумеется! И отбросил эту мысль. Я не дам им погубить себя вконец! Чувства, испытанные мною при виде первых, довольно жалких цветов по дороге сюда, недавнее прикосновение к женскому телу доказывают мне, что я еще не вполне уничтожен, что я опять оживаю, начинаю жить. Но я буду теперь более осторожен и хитер.

Он резко оборвал свою речь, а затем, переменив тему, откровенно и довольно долго говорил о Кате и Маргарет. Скроп слушал внимательно, а потом сказал:

— Я, конечно, попытаюсь достать тебе паспорт и визу. Излишне тебе говорить, что я не persona grata[107] у должностных лиц. Ко мне сюда не раз присылали во время войны, чтобы удостовериться, не укрываю ли я у себя каких-нибудь немецких эмиссаров, — но никого не нашли и удовольствовались реквизицией моих лошадей. Но я знаю одного человека, я напишу ему и сделаю все, что смогу.

— Очень благородно с вашей стороны, — сказал Тони, — и это все, чего я прошу. Мне кажется, если я найду Кату, я найду какой-то центр в жизни. Если же нет…

Он взмахнул рукой с таким выражением, словно хотел сказать: «Я все же не сдамся».

— Стариков, — задумчиво произнес Скроп, — всегда обвиняют в осмотрительности и бесстрастности, в том, что они забывают свою собственную молодость и пытаются расхолодить горячую кровь. Но я хотел бы спросить тебя, не следовало ли тебе вести себя осторожнее с этой английской девушкой, вполне ли ты честен по отношению к ней? Не будет ли честнее, не будет ли более по-джентльменски совсем порвать с нею?

— С идеалистической точки зрения — да, с житейской — нет, — ответил Тони. — Вы забываете, что я борюсь за свою жизнь, что я своего рода Измаил — один против всех. Католическая церковь отпускает грехи голодающему, укравшему кусок хлеба, чтобы не умереть. Я — этот умирающий с голоду человек! Меня тошнит от смерти и трупов, тошнит от холодного одиночества и чести. Прикосновение к живому женскому телу возвращает меня к жизни. Кроме того, я не знаю будущего. Я могу и не найти Каты, или может оказаться, что между нами целая бездна. Может быть, я буду нуждаться в Маргарет. И я должен сохранять хорошие отношения с отцом.

— Я был воспитан с иными взглядами на вопросы чести, — сказал Скроп немного высокомерно.

— Не сомневаюсь, — Тони не удалось скрыть легкой горечи в голосе. — Но ведь вас же воспитывали не для бойни! Я воспользовался представившимся мне случаем. Почему бы женщинам не поступать так же? И я не верю в ваше рыцарство, Скроп! Это был лишь внешний лоск, скрывавший презрение. Многое изменилось! У нас совершенно иное миросозерцание. Мы утратили ваше понятие об исключительном праве собственности, вашу жажду незыблемости. В то же время мы придаем больше значения соприкосновению тел, цветению жизни. Ваш подход к женщинам зависел от их общественного положения, — они были либо париями, презираемыми и потому доступными, либо индийскими принцессами и потому абсолютно недоступными и выше всяких подозрений. Мы же подходим к ним как к человеческим личностям, пользующимся совершенно такой же свободой распоряжаться своим телом, как и мы сами. Правда, идеал — это одна женщина, но как найти ее, если не путем испытаний и заблуждений.

Скроп покачал головой.